Этого я стерпеть уже не смог. Вся накопившаяся во мне за последнее время злость словно пробила клапан терпения и выплеснулась наружу.
Я запустил руку в рюкзак мальчика, выхватил оттуда игрушечный пистолет (по счастью, он лежал на самом верху), в три прыжка очутился у места расправы, и со всего размаха всадил кулак в жирную физиономию "трактирщика". Я не знаю, откуда во мне в тот момент вдруг взялась столь недюжинная сила, но тот, невзирая на свою мощную комплекцию, которая вроде бы должна была прибавлять устойчивости, отлетел метра на полтора и плюхнулся на землю. Приподнявшись, он вжал голову в плечи, и ошалело уставился на меня.
Я направил на него пистолет, сделал шаг вперед, чтобы быть лучше освещенным висевшим сверху фонарем, придал своему лицу зверское выражение, и прорычал:
— Узнаешь?
За все время нашего путешествия это был первый и единственный раз, когда мне хотелось, чтобы во мне признали опасного бандита.
Хозяин нервно сглотнул слюну. Все его тело затряслось мелкой дрожью. Парализованный страхом, он судорожно подался назад, и отползал от меня до тех пор, пока не уперся в стену своего заведения. После этого на его лице отразилось дикое отчаяние. Он выставил руки вперед и умоляюще завопил:
— Не убивайте нас!
Его голос, звучавший совсем недавно решительно и властно, сел, и стал чем-то напоминать скрип несмазанной буфетной дверцы.
Я повернул голову. Пятнадцатилетний увалень застыл над лежащим на земле Радиком, и в ужасе смотрел на меня. Я перевел на него пистолет и кивнул глазами на его папашу. Озвучивать команду мне не пришлось. Хачик оказался сообразителен, и в ту же секунду занял место рядом с родителем.
— Лечь на живот! Руки за голову! — рявкнул я.
"Пленники" беспрекословно подчинились. Своим видом они походили на растерянных собак, которых перехитрила лиса.
Во мне кипело злорадство. Как резко поменялась ситуация! Еще каких-то пятнадцать минут назад два этих "борова" мнили себя господами. А теперь они, начисто забыв про чувство собственного достоинства, трепещут перед теми, над кем задирали нос, и кого воспринимали, как нищих оборванцев.
Радик поднялся с земли и подошел ко мне. Его нос кровоточил, губа была разбита, а на щеке темнела ссадина. Он обиженно шмыгнул и произнес:
— Пап, давай их прикончим. Ты итак уже десятерых пришил. Двумя больше — двумя меньше.
После этой реплики хозяин кафе лишился последних остатков мужества. Он дернулся вперед, встал на колени, сложил руки на груди и взвыл:
