Под ногами шуршала сухая листва, ноги скользили по ней на крутом склоне, и она, чтоб не упасть, цеплялась за ветки орешника. Ее разговор иссякал, все доводы вроде кончились, но ей хотелось говорить и говорить еще.
— ...Чем же хуже Андрея — Мишка, что Андрею вы поверили, а Мишке нет. Работал хуже или пил больше? Так спросите у людей, они скажут, как работал Мишка. И как работал Андрей — тоже спросите, люди скажут. И как теперь, когда стал председателем над бабами, как он ходит рюмки сшибает — люди тоже скажут. Вы посмотрите, каким становится человек, когда ему над людьми власть дана, — и узнаете, какой он. Чего ж вы не смотрите? ...И на войне: ни за что она не поверит, чтоб Мишка хуже его воевал. Вы спросите: уступал Мишка когда кому в драке? Он хоть и редко дрался, но если уж приходилось, то в обиду ни себя, ни друзей не давал, да и кулак у него слава богу!.. А там, на фронте, он, стало быть, хуже других стал?..
Ее заметили сороки и подняли над ней свой панический стрекот. Она слышала их — и словно не слышала. Она была уже в самом низу лога, где водой промыло почти отвесный ров, и перебиралась теперь через него.
— ...Да и солдаты, — продолжала она, — как им там приходится! Когда пришли наши, стояли они у них в деревне на постое. В марте было, самая распутица, а они пешие бог знает откуда пришли. Промокшие все, голодные... Знамо дело, как оно там воюется. Им-то, бабам с детишками, хоть и трудно, да все-таки они дома, под крышей. А солдатам?.. Небось, тоже люди они, не каменные. И если, не приведи господь, с кем из тех, что стоял тогда у нее, случится несчастье, как и с ее Мишкой, — что ж, и ихним женам и детям будет так же вот, как ей теперь? ...И кто вы сами, что сразу вот так решаете за других? Если вы такие хорошие — чего ж вы тут, а не на фронте? Вон у них в деревне — сколько девок ушло с санитарным батальоном! Никто не приказывал, сами собрались и ушли следом за фронтом. А вы чего ж сидите тут, над бабами командуете?..
Запас ее доводов иссяк, больше говорить было нечего. Да и не хотелось. Она и так вроде как облегчила душу: высказала свое, пусть и не слышат и никогда не услышат ее они. Пусть!.. Бог даст, придет время — и все тогда всплывет наверх. Брешут, не все такие: мир — он все-таки на праведных людях держится. А правда — она одна, и люди всегда знают, с кем она живет...
— ...День-деньской работаешь, как каторжная, — перешла она на их бабью жизнь. — Весной сев настал — на чем пахать да боронить? Позапрягали своих коров да и поехали пахать колхозное поле. И на себе пахали: пятнадцать человек впрягутся в плуг, пупки у баб трещат — а тянут, пашут. И сеяли, она тоже сеяла: пудовую мерку на живот — и таскаешь ее целый день, ни рук, ни ног, ни спины не чуешь! А ить и дома надо — кормишься-то огородом. Пятьдесят соток этих — их же и вскопать надо, и посадить ту же картошку, бурак, соток пять проса посеять, чтоб было из чего кашу детям сварить. Сама утром, еще до колхоза, поднимешься чуть свет и уже бежишь с лопатой на этот огород. Да и девок тоже чуть свет поднимаешь: поедят блинов — черных чибриков из прелой картошки, что вчера на том же огороде насобирали, и идут тоже с лопатами. Придешь с работы, посмотришь: не лодырничали, трудились дети — а все кажется, что мало сделали, все хотелось бы, чтоб побольше вскопали. А ить им еще и в школу надо. Средние две ходят, а старшей пришлось бросить, с пятью классами так и останется теперь. ...А еще надо обуть и одеть их, всех четырех. А где взять, с чего? А тут вон заем триста рублей, налогу — тыща, самообложение — сорок, страховка, за школу плати — все чистой копейкой. Да и так: молоко, яйца, мясо, картошку, хлебом — все сдают. Золу из печи выгребаешь — в сарай несешь, ее в колхоз велено сдавать. Куриный помет — тоже в колхоз надо сдать. И не говорит же она, что не надо: хлеба в колхозе не будет — откуда ж вы его брать будете!.. А ночь настанет — за этот проклятый самогон берешься. И все под страхом: бурак паришь — трясись, как бы облавы не было, стоит в кадушке — трясись все дни, ночью не спишь, гонишь — опять трясись. А что они, бабы, сами, что ли, пьют его! Ить только и копейка в доме, что за него: и налоги платить, и себе купить. Те же чернила у торговок из города, лист бумаги, каустик на мыло, бутылку керосина — все за него. Животы чугунами понадрывали, ночей из-за него, проклятого, не спишь. ...А тут и эти семьдесят рублей назад забрали. Ладно уж, бог с ними, с этими деньгами, проживет она и без пенсии. А и обидно. И кому вот сказать, кому пожаловаться!.. Только и скажешь себе: терпи, баба, такая уж твоя доля...
