Старослободские повести - Геннадий Николаевич Скобликов

© Южно-Уральское книжное издательство, 1981.

На сорок шестом году, за несколько дней до смерти, Варвара говорила соседке бабке Насте, что ночью вспомнила, как мать Прасковья кормила ее, маленькую, грудью.

— И так явственно, Настя, так явственно!.. — умиленно повторяла Варвара. — Я потом до самого утра все думала про нее, царство ей небесное. И веришь, Настя, так отчего-то хорошо мне стало, что... так бы вот и умереть сейчас, не думая больше ни о чем.

Варвара заплакала.

— Ну и слава богу, — успокоительно говорила бабка, тоже до слез растроганная рассказом соседки. — Ты поплачь, поплачь — ослобони душу. И з м у ч и л  о н  т е б я. ...А Порка, царство ей небесное, я хорошо помню, тебя большую уже отымала. Ты вон как бегала — а все одно к груди лезла, так она полыном натирала соски, чтоб отучить тебя. Может, и правда помнишь...

Бабка Настя передала рассказ Варвары соседкам, и в тот день бабы по всей деревне только и говорили об этом. И, как принято в народе, когда речь заходит о смерти, — допускать веру в нечто таинственное, бабы — и старые бабки, да и кто помоложе — согласно заключили, что это покойная Прасковья  з о в е т  Варвару.

«Да и пора ей. Сколько можно мучиться!..» — участливо говорили люди, имея в виду свалившуюся на Варвару болезнь. — «Извел ее этот проклятый рак. А так бы — самое и пожить ей теперь...». «Теперь чего б ей не жить! Девки повыданы, малый тоже уже жених. Обуты и одеты...»

Вспоминали люди, что и ей, Варваре, тоже, было время, не сладко пришлось... ну да это, дескать, дело прошлое. И опять, с долей традиционной мистической веры во «что-то такое», обсуждали, к чему бы это привиделось ей.

И только сама Варвара не участвовала во всех этих разговорах и ни о чем не гадала. Лежала в хате, в своем закутку за лежанкой, и, по-своему счастливая в этот день, время от времени плакала то привычно безутешными, то легкими, светлыми слезами.

...На самом ли деле хранила ее память ту давнюю явь, или воображение нарисовало ее — но той ночью, блуждая памятью в давнем прошлом, она, считай, уже старуха, измученная болезнью и сама каждый день звавшая смерть, вдруг вспомнила себя маленькую на руках матери, расстегнутую на ней кофту, большую белую грудь... и опять себя, сосавшую эту грудь, и даже свою детскую ручонку, по-хозяйски вцепившуюся в терпеливое материнское тело. В полумраке и тиши ночи таким ясным — и таким далеким было это видение: в этой же самой хате, на этой вот деревянной кровати... но только там — в том далеком далеке. И было ей, смертельно больной женщине, в эти мгновенья та́к, что она и вправду помнит все это...