— О себе заботься! — пришли на память настойчивые советы Зои Константиновны, сейчас они одновременно и раздражали, и казались разумными.
Вадиму представилось, что логичнее всего придерживаться той версии, которую предусмотрительно избрал Севка в гостях у Толика Барканова, заявить, что никакого американца Чарльза он знать не знает, а знаком лишь с экскурсоводом чехословацкой выставки стекла Карелом. Именно так отрекомендовал его Шадров, в таком качестве и воспринимал его во время обеда в «Национале».
Эта мысль считать американца чехом показалась Вадиму весьма надежной и прочной, приближаясь к университетской ограде, он уже почти искренне верил в то, что иностранцы для него, что китайцы, все на одно лицо.
Мелькнула надежда, а вдруг об этих проводах ничего и не известно, дай Бог, чтобы так, потому что иначе Толику в его Либаве грозят крупные разочарования.
Так и не выработав единой линии обороны, мечась истомленной душой от подлости к благородству, Вадим переступил порог Зоиного кабинета.
Сама Зоя Константиновна в лучшем своем стиле корректной деловой женщины, элегантной, уверенной в себе, разговаривала с видным молодым очкариком вполне ученого облика, разве что плечи у него под добротным серым пиджаком угадывались чересчур круглые.
— Вот и наш отличник, — вроде бы с едва ощутимой насмешкой, но, может быть, и с лучшими чувствами представила Зоя Константиновна Вадима и, улыбнувшись очкарику с теплотой коллеги, сказала, что не хочет мешать их конфиденциальному разговору.
На это замечание, как только дверь за Зоей закрылась, очкарик тоже улыбнулся, однако, с такой студенческой свойскостью, что у Вадима тотчас благодарно потеплело в груди. Он поспешил заглушить в себе эту неосторожную поспешную благостность, тем более что перед глазами у него внезапно возникло солидное, тяжелое удостоверение в красной корочке, извлеченное мужчиной из внутреннего кармана пиджака. Вчитаться в замысловатую вязь тушью выведенных букв Вадим постеснялся, и очкарик, уловив его состояние, протянул ему дружески свою широкую твердую ладонь:
— Вячеслав Иваныч!
Этот сердечный жест в сочетании с надежной крепостью рукопожатия вновь невпопад смягчил Вадимову настороженность, и он от души выругал себя за эту рабскую собачью готовность покупаться на малейшую тень отзывчивости и ласки. Вероятно, в нарочитом своем ожесточении он переборщил, потому что, посмотрев ему прямо в глаза Вячеслав Иванович произнес негромко и доверительно, что понимает состояние Вадима.
