За перегородкой шумно завозилась старуха, хозяин громко чертыхнулся, и она притихла.
— Так кто же кого гонит? — Борцов решил вести разговор напрямую. — Чья сторона верх берет?
— Чья берет, этого я не знаю и знать не желаю.
— Разве?
— А мне один хрен… Человек я темный, в политике не тямлю. Кто подюжее, тот пусть и верх возьмет. Только мне это ни к чему.
— Значит, и вашим и нашим? Так?
— Как сказал, так и понимай. Но поскольку вы решили допытаться, то я скажу честно. Взятки с меня гладки, седьмой десяток пошел… По честному выйдет, пожалуй, так: советская власть кулаков притесняет, германская — нет. А хозяйство у меня, по заключению нашей власти, кулацкое… Если так, то германская власть мне даже выгоднее, она не тронет. Но я не против и нашей власти. Одним словом, чья возьмет, тот пусть и побеждает, а я как-нибудь проживу. Чего тут уж нам со старухой осталось? Похоронить друг друга и только.
Он подтянул в блюдечке фитилек, в горнице посветлело. Высветилось и его лицо, поросшее редкой, с проседью, щетиной. Только теперь Борцов заметил, что у хозяина почти не видны глаза: сильно припухшие веки с густыми ресницами оставляли для зрачков узкие прорехи. Все вместе — и щетина впалых щек, и малоподвижные, почти сросшиеся веки, и прячущиеся за ними бесцветные зрачки — все это придавало старику не только беспомощное, но и отталкивающее выражение.
— Так вот, — сказал Борцов, как бы подводя итог первой части беседы, — выгодно вам или нет, но советская власть в Дубки уже вернулась.
— Насовсем? — в хриплом дребезжащем голосе старика послышался испуг.
— Насовсем.
Старик усердно поскреб пальцами щетинистый подбородок, втянул в беззубый рот края истонченных губ, повертел головой.
— Что — не нравится?
— …Я голову на плечах свою имею и совать ее куда попало не стану… Доживу по-тихому. Хозяйство заново разворачивать поздно, да и не с кем. Сын от рук отбился, где пропадает, не знаю. Пустого человека жонка мне родила, не хозяина. Не порадовала меня благоверная.
За перегородкой опять послышался глубокий вздох. Старик покосился на дверь, замигал ресницами. Лицо его еще больше потускнело, гуще выступила сетка морщин. Из-за перегородки теперь донеслось шарканье ног, и в дверном проеме, плотно загородив его собою, появилась старуха. Не приближаясь к столу, за которым сидели военные, она учтиво поклонилась и тут же метнула на хозяина взгляд, не предвещавший ничего хорошего.
— Ты что тут, бесстыжий, напраслину на меня возводишь? Какого я тебе сынка родила? Непутевого? Не порадовала, значит? Да ты сам непутевый, и таким и его сделал. Я терпела-терпела, а теперь все скажу. Что людям голову зря морочишь? Не на того туза в жизни поставил, отсюда и все твои беды. Надеялся, что германцы приживутся. А их взяли да и вытурили. И не как-нибудь, а насовсем. Вон же тебе, дураку старому, что сказали? На-сов-сем? Так что давай, поворачивай оглобли в другую сторону, пока не поздно.
