Сын - Нгуен Нгок

Нет, никогда еще Нгуен не встречал такого ребенка.

Бывают, бывают, мягко говоря, не очень-то хорошие дети — непослушные, дерзкие, лживые, испорченные. Но, каковы бы ни были их изъяны, вглядитесь-ка им в глаза. И поверьте, глаза эти, широко раскрытые, ясные, бесхитростные, рассеют мучительную вашу тревогу, и в душе у вас забрезжит надежда. Потому что никакие провинности и кары не в силах сломить безотчетную и такую притягательную гордость, свойственную лишь детскому возрасту, — не заставят ребенка склониться, как сникаем мы, взрослые, под бременем неурядиц и бед. И, глядя на детей, мы часто утешаем себя: пускай мы согнулись, сломались — придет их черед, и они не дрогнут, не опустят головы.

Вот почему, увидав ребенка сломленного, потерянного, утратившего — как это бывает со взрослыми — всякую веру, со страдальческими морщинами на лбу, чувствуешь, будто попрана твоя собственная гордость и твои надежды рухнули, рассыпались в прах.

Но Нгуен встретил именно такого ребенка. Потом он узнал: мальчика зовут Чан, и ему только что исполнилось семь лет.

Он встретил Чана в такое время, когда и ему самому было несладко. Нгуен — командир роты в воинской части, отведенной сюда, на Север, из Южного Вьетнама. На угловатом смуглом лице его морщин мало, но они глубокие, резкие — какие бывают у человека, упорно подолгу размышляющего о чем-то. Поперек лба протянулся длинный шрам, точно прилипшая к коже лоснящаяся полоска слюды. Шрам не портил его лица, но придавал ему какое-то настороженное, тревожное выражение. Словно для наблюдений и раздумий ему не хватало двух темных чуть раскосых глаз и понадобился третий — посреди лба, всегда открытый, недремлющий, серьезный. В этом году Нгуену исполнилось тридцать лет, была у него жена и трехлетняя дочка. Он получил отпуск на десять дней; казалось бы, что может быть лучше для солдата. Наконец-то вернешься домой, ноги едва не пустятся в пляс у бамбуковых ворот, через которые не хаживал ты лет пять или шесть. Кинется навстречу жена. Прижмешь к груди маленькую дочку, дашь ей потрогать звезду на своем шлеме, позволишь засунуть ноги в карманы кителя. Потом она поднимет полненькую ручонку и проведет пальчиком вдоль шрама на лбу… Одних лишь мыслей об этом достаточно было, чтобы разбередить душу Нгуена. Конечно, о поездке домой он и не думал, ведь семья его осталась на Юге. А здесь, на Севере, не было у него ни родных, ни близких. Вот уж третий год у себя в части считался он лучшим ротным командиром. Поговаривали даже, будто его представили к ордену. Рота заменила ему дом и семью, он привязался к солдатам, как к родным братьям. О жене и дочке, оставшихся на Юге, он почти не заговаривал. А когда заходил разговор на эту тему, старался всегда отойти в сторонку. И вообще предпочитал уходить с головою в дела, за что и прослыл сухарем. Но он не обращал на это внимания и иногда только говорил себе: «Надо забыть… Надо, надо забыть…»