— Умоляю, Юрий Алексеевич, — отплакав, говорила хозяйка в прихожей, — не покупайте автомобиля. Никогда не покупайте автомобиля. Если б не автомобиль, Аркадий был бы жив. — И протянула Черепанову руку.
«Да что она, шутит, на самом-то деле? — пытался понять ее Черепанов, что-то царапнуло его внутри, как и там, этажом выше, несвязка какая-то засела. — Разве у меня будут когда-нибудь деньги на автомобиль?»
Но лицо Клавдии Васильевны было абсолютно серьезным, и он не протестовал, отмечая, что при всей своей красоте Клавдия Васильевна отнюдь не высокого роста, они почти вровень, каблуки ведь нынче и мужчины носят. Уже на лестнице, шагая по оброненным на ступеньки тюльпанам, Юрий Алексеевич решил, что ему обязательно и как можно скорее надо выучиться юмору, он громко топал по ступенькам и даже насвистывал, вспоминая, как тепла и мягка была рука Клавдии Васильевны.
А следующим утром Черепанов проснулся от жуткого сна. Он даже вставать боялся, ежась под одеялом и глядя в потолок. Потолок был серым, мысль о ремонте неприятна, на стол надо ставить стул и карабкаться по-обезьяньи, не имея обезьяньих ухваток. Обмануть себя не удалось. Сон не уходил, прибавлялся, обрастая подробностями, предстающими в свете дня такой небывалой явственностью, что Юрий Алексеевич уже не сопротивлялся, лежал в скрюченном состоянии и не двигался, будто придавленный гранитной плитой.
Снилась ему квартира Клавдии Васильевны Мищенко во всем своем великолепном убранстве. Квартира была живая. Узоры цветов на коврах волновались, как при сильном ветре перед грозой. Поле ковров ощетинилось и багрово светилось. Хищно раскрыли дверцы шкафы, скаля хрустальные зубы. В неистовом ритме бился в плотно закрытые окна моцартовский Реквием. И не было потолка. Но гости в квартире наверху ходили по невидимому полу, плясали по кругу, видны были их решетчатые подошвы. Там копна разноцветных плащей на стене походила на свежий могильный холм. И вдруг все стихло. И раздались шаги, каменные по камню. Черепанов увидел себя в кресле. Он был будто один горб, руки и ноги висели плетьми. Вошел огромный, ростом в две квартиры, совершенно белый Аркадий Мищенко с черной челкой наискось надо лбом. Он встал у стола и смотрел на них сверху. На них, потому что Клавдия Васильевна, как и вчера, сидела напротив Юрия Алексеевича и сверкала коленками, да еще хихикала несообразно возрасту и ситуации.
— Выпей, Горбун! — прогремел погибший Мищенко голосом Владимира Высоцкого, тоже покойного, помнил, сжимаясь в кресле, Черепанов. — И ты, Дона Клава, выпей! Уподобимся делам нашим. Ибо что же мы есть, как не дела наши. Благословимся. — И опрокинул взятый со свадебного стола, стоящего в квартире сверху, граненый стакан. — Пей, Черепаха! Пей, горбатая твоя душа! — повторил он рык уже совсем злобно, не желая слушать возражений Юрия Алексеевича, что и сам он не пьет, и Аркадий Петрович при жизни вроде бы не употребляли.
