— Знаю, знаю. — Клавдия Васильевна покровительственно улыбнулась. — Вы глубоко порядочный человек. И чересчур щепетильный. Заплатите, сколько сможете. Люди должны помогать друг другу.
В эту минуту или чуть раньше Черепанову почудилось, как что-то неудержимо тянет его назад. Спина стала свинцовой. Голову закружил неимоверной силы свист, исходящий со стороны двери. Клавдия Васильевна все еще стояла там. Солнце било прямо в окно. Она что-то говорила. Руки ее, потеряв округлость и белизну, светились багровым и выделывали леденящие кровь механические движения.
Юрий Алексеевич почувствовал, в какой неудобной и даже неприличной позе он сидит, отвалясь на кровати, горб уперся в холод стены, рот полуоткрыт. Да, его жалели, его унижали, но его никогда не дурачили. Зачем она дурачит его, если бы она сейчас не пришла и не покупала его, он бы так ничего и не понял. Он и теперь ничего еще не понимал, но рот прикрыл и молча смотрел, как она уходит, кивает, открывая дверь. Он очень внимательно смотрел, как если бы с Клавдией Васильевной уходило от него то, что продолжаться вечно не может, а, длясь и затягиваясь, превращается в свою противоположность. Но казалось ему, что уходит он сам, от себя, от своих иллюзий, последних, это он хорошо чувствовал, хотя и ошибался. И ему стало смешно, он еле дождался, пока она закроет дверь, и расхохотался: действительно, черепаха, не дурачила она его, а точно рассчитала, что он дурак, ей лет сорок, не меньше. Нет вечной красоты, есть вечная подлость. Он уходил от себя, и он оставался, на пустом месте, один, сидел, раскачиваясь на панцирной сетке кровати. Но пустота была недолго, только пока он хохотал неведомым раньше самому себе смехом: зачем-то поперся к ней, да она его в упор не видела и не видит, да и шел не за тем, а пожалеть ведь хотел, пожалеть.
Во рту горчило. Черепанов зло сцепил узкие губы, взял показавшийся ему особенно тяжелым портфель, захлопнул дверь комнаты, потом квартиры и направился в противоположную от поликлиники сторону.
До этого дня в милиции Юрию Алексеевичу бывать не приходилось. Он спешил, неяркое рассеянное солнце светило в спину, под ногами путалась бледная сгорбленная тень. Она вела его сначала по гладко-серым окатышам мостовой, потом повернула на скрипучий деревянный тротуар и только на асфальтированной площадке перед милицией будто бы выпрямилась, стала четче и определенней. На этой площадке Черепанов немного потоптался, успокаивая дыхание и давая крутящимся мыслям роздых. Он оглянулся на все четыре стороны, поднял глаза кверху. Время вокруг стояло самое хорошее. Нежно голубело в белесой дымке небо, весна затянулась, по могучим тополям ползла первая зелень, топорщились почки на подстриженных кустарниках-коротышках, по краям площадки в блестящей и пахнущей весной траве суматошничали воробьи.
