Это все равно, что заниматься любовью с дряхлой старушенцией, таращась при этом на цветную фотографию девицы с роскошной грудью и сексапильно приоткрытыми коралловыми губками…
По-настоящему пережить чувство можно, лишь снова испытав его.
Поймал! Опять трюизм, опять банальность! — радостно завопил мой всегда честный внутренний голос…
Воссоздать чувства… — какое откровение! Какое сильное откровение!..
…Я, как полено, лежал на постели, и отсутствие мыслей в звенящей, пустой голове успокаивало меня.
Я поцеловал Дину в мягкие усталые губы и почти тут же заснул.
Мне снился сон…
Та же комната в отеле. Та же постель. Но Дины нет. Я один. Лежу и вспоминаю…
Много черных пятен на моей совести.
Я был женат. Это было давно. Во сне я увидел свою жену такой, какой она была незадолго до смерти. Она не обвиняла меня, хотя все знала. И то, что не обвиняла, было страшнее всего.
Она была верующим человеком. И религиозное чувство, как это часто бывает, обострилось, когда она поняла, что опасно больна.
Несчастная, она мелом начертила кресты на всех дверях в нашей квартире, суеверно полагая, что это помешает злой силе прокрасться в дом и убережет ее от болезни.
А злая сила жила все время рядом. Жена не знала этого. Она думала, что рядом с ней друг…
Я, почти обезумевший и смертельно уставший от ее болезни, ночью вставал и предательски стирал оберег. Стирая меловые кресты, я, желая ей смерти, проклинал себя и плакал… Я подло мечтал о свободе…
А когда эта свобода пришла, то я возненавидел себя и свободу, потому что оказалось, что мне омерзительна и ненавистна такая свобода. Свобода, полученная такой ценой…
Но было поздно. Предательство свершилось. И хотя о нем не знал никто кроме меня, я с ужасом осознал, что жить мне с этим грузом вины — до гробовой доски.
После смерти жены я почти год нигде не бывал, перемалывая, переживая, переосмысливая свое горе. И свое предательство.
Когда я выдирался из запоев, то снова и снова мучил себя вопросом, а стоит ли вообще жить?
Да и зачем, собственно? Ради чего? Или — ради кого? Детей, которые, наверно, могли помочь мне нащупать что-то, связанное с осмысленным существованием, у меня не было. Творчество? Полно, друг мой, какое там, к черту, творчество, когда из моей дергающейся руки выпадала кисть…
Горе… Как его опишешь? Четыре стены, четыре угла. Окно, и в нем грязная безликость двора. Волчий вой, прерываемый взрывами рыданий… Неужели это я? Больное посеревшее лицо с ввалившимися, безумными глазами, смотрящими внутрь черной души, — таким я видел себя, когда бросал взгляд в зеркало.
