Итак, помолившись, начнем… Хорошо начинать с афоризмов, эпитафий, сентенций и прочих банальностей, вроде приводимой ниже:
Жизнь любого человека, если к ней внимательно приглядеться, есть не что иное, как цепь парадоксов.
Вот и зачин… Хотя можно было бы начать и с чего-нибудь менее претенциозного. С "жили-были", например…
Итак, повторим заклинание: жизнь любого человека, если к ней внимательно приглядеться, есть не что иное, как цепь парадоксов.
Попробуем разобраться… Во-первых, утверждение о жизни как цепи парадоксов, по меньшей мере, спорно. Непонятно, почему парадоксов?.. Почему не закономерностей? Или, на худой конец, случайностей?..
Во-вторых, высказывание попахивает унынием. И скептицизмом сломленного жизнью мудреца, одна нога которого бессильно зависла над могильной ямой.
Не одобряя и не опровергая высказывание, предлагаю, тем не менее, принять его за отправную точку наших дальнейший рассуждений. Осмелюсь предположить, что тот, кто первым его изрек, все же имел на то веские основания.
Тем более что судьба в один прекрасный день подвергла меня серьезному испытанию, одарив встречей с одним из таких парадоксов.
А теперь о моей реакции на парадокс: она не оригинальна и достаточно интимна — меня с неудержимой силой потянуло опростаться. Как того хрестоматийного новобранца, коего солдатский долг и помкомвзвода поднимают в первую и, быть может, последнюю в его коротенькой жизни атаку.
И никто не посмеет обвинить меня в малодушии: хотел бы я посмотреть на того храбреца, который — даже в наше бесстрашное время — не наложит, простите, в штаны, при виде живого (ожившего?..) Сталина.
Повторяю для тугодумов: Иосифа Виссарионовича Сталина. Генералиссимуса и вождя.
Для справки: годы и годы мой отец хранил портреты знаменитого горца в нашей арбатской квартире. Зачем?..
И вот сейчас Сталин — я не шучу! — сидел передо мной. Даже не сидел, а, откинувшись на спинку массивного кресла, восседал за дубовым письменным столом в большом мрачном кабинете, с рядами стульев вдоль стен, картой мира, пальмой в кадке, зашторенными окнами и театральных размеров люстрой на бронзовых цепях.
Генералиссимус, не глядя на меня, молча раскуривал трубку.
А я, Андрей Андреевич Сухов, часто и неумеренно выпивающий московский художник, одинокий, небогатый и, следовательно, малоизвестный, стоял перед ним в одном исподнем и в тоске мял босыми ногами колючий ворс казенного ковра. И, с изумлением озираясь, задавался вопросом, если всё это не сон, то как же, братцы, всё это назвать?..
