Игра, и с нею черный и белый жезлы, продвигались далее. Когда снова подошла очередь Хауке бросать шар, он бросил его так далеко, что уже показалась цель, каковою служила выбеленная известью бочка. Хауке, теперь дюжий молодой парень, упражнялся в математике и искусстве метания каждодневно с детских лет.
— Ого, Хауке! — закричали в толпе. — Как будто сам архангел Михаил[41] сейчас шар бросил!
Какая-то старуха с пирогами и шнапсом протиснулась к Хауке сквозь толпу; она налила полный стакан и протянула юноше.
— На, выпей, — сказала она. — Мы можем теперь помириться; сегодня ты поступил лучше, чем тогда, убив кота.
Хауке, вглядевшись, узнал Трин Янс.
— Спасибо, старая, — поблагодарил он. — Только пить я не буду.
Достав из кармана монету — новенькую, только что отчеканенную марку, он вложил ее старухе в руку.
— Вот, выпей сама этот стакан, Трин, и будем считать, что мы помирились!
— Ты прав, Хауке, — сказала она, следуя его совету. — Ты прав. Для такой старухи, как я, это было бы лучше.
— А что твои утки? — крикнул он ей вслед, когда она уже заковыляла прочь со своей корзиной; но старуха только затрясла головой и, не обернувшись, воздела руки к небу:
— Ничего, совсем ничего, Хауке! Тут у вас в канавах уж слишком много крыс; видит Бог, приходится искать иное пропитание.
С этими словами она втиснулась в толпу, предлагая людям шнапс и медовые пироги.
Солнце скрылось за плотиной, закат освещал землю ало-фиолетовым мерцанием и золотил пролетавших в вышине черных ворон. Уже наступил вечер, но на равнине темная людская масса все еще передвигалась вперед от черных, теперь еле видневшихся вдали хижин к бочке; один ловкий удар — и цель могла быть уже достигнута. Черед был за жителями маршей, и бросать готовился Хауке.
Выбеленная известью бочка отчетливо светлела в вечерних сумерках, ползущих на выгон от плотины.
— Вы, пожалуй, ее нам и на этот раз отдадите! — крикнул кто-то из жителей гееста, ибо сражение шло к концу, причем команда с гееста была на несколько шагов впереди.
Выкликнули Хауке; худощавый, узколицый, он выступил из толпы; серые глаза вперились в цель, в отведенной назад руке лежал деревянный шар.
— Птичка-то для тебя великовата, — услышал он вдруг скрипучий голос Оле Петерса почти что у самого своего уха. — Не обменять ли ее на серый горшок?
Хауке повернулся и строго взглянул на Оле:
— Я бросаю за команду маршей! А ты на чьей стороне?
— На их же, понятно; а вот ты стараешься ради Эльке Фолькертс!
