И вотъ наконецъ скрылась полная луна на западѣ за черными тучами — и ты какъ духъ исчезла за деревьями, похожими на мертвецовъ. Остались лишь твои глаза. Они не исчезали и не могутъ никогда исчезнуть. Они освѣщали мой путь въ ту ночь; они никогда меня не покидали, какъ надежда. Они преслѣдуютъ меня; они путеводятъ мою жизнь. Они мои слуги; я ихъ рабъ. Ихъ обязанность меня просвѣщать и вдохновлять, мой долгъ — просвѣщаться и вдохновляться ими, очищаться ихъ священнымъ огнемъ, освѣщаться ихъ небеснымъ пламенемъ. Они восторгомъ наполняли мою душу. Преклоняюсь предъ этими чудными звѣздами! Въ мрачномъ молчаніи дремлющей ночи и даже въ полуденномъ свѣтѣ дня я вижу ихъ всегда — двѣ дивныя утреннія звѣзды; и даже солнце не можетъ ихъ затмить.»
Свенъ читалъ увлекательно и съ большей задумчивостью, нежели сколько самъ этого желалъ. Ему стало стыдно, что онъ позволилъ себѣ увлечься, позволилъ этому обществу, неспособному понять подобныхъ ощущеній, заглянуть въ душу своего любимаго поэта и въ свою душу. Онъ не рѣшался поднять глаза — и молча перелистывалъ книгу, пока не смолкли наконецъ всѣ эти неизбѣжныя воссклицанія: «Очаровательно! восхитительно! о, какая прелесть!» Тогда онъ тихо закрылъ книгу и всталъ. Когда онъ поднялся, взглядъ его упалъ чрезъ столъ на мистрисъ Дургамъ, все еще стоявшую въ сторонѣ; держась рукою за стулъ и пристально устремивъ глаза на Свена, она стояла неподвижно. Свенъ чуть не вскрикнулъ. Предъ нимъ явилось то же лицо, которое онъ въ первый разъ видѣлъ въ утреннихъ сумеркахъ; то же упорно-мрачное, благородно-горделивое лицо съ міромъ страстей въ скорбныхъ, неподвижныхъ глазахъ. И эти глаза теперь на него устремлены съ желаніемъ изслѣдовать, съ требованіемъ отвѣта на вопросы. Зачѣмъ? Но это длилось одну минуту. Вслѣдъ затѣмъ ея лицо опять облеклось холодною, безучастною личиною, надъ которою Свенъ цѣлый вечеръ раздумывалъ, желая разгадать эту тайну.
Мистрисъ Дургамъ снова заняла свое мѣсто за столомъ, за которымъ возгорѣлись оживленныя преніи о поэзіи вообще, объ американской поэзіи въ особенности и объ Эдгарѣ Поэ въ частности. Молодой адъюнкт-професоръ утверждалъ, что онъ не находить въ этомъ поэтѣ логичной точности, между тѣмъ какъ юная дѣвица съ бѣлокурыми локонами выразила мнѣніе, что послѣднее стихотвореніе слѣдуетъ принимать какъ алегорію, что столь очаровательно описанный садъ надо принимать за садъ блаженства, который замкнутъ для поэта, и что подъ видомъ дамы, которая возбуждала въ его сердцѣ такое сильное, неукротимое стремленіе, надо подразумѣвать добродѣтель.
