— Что за манеры, папаша? — нахмурил брови Бенит. — Или тебе жаль для меня бутылки пива?
— Думал, воры забрались… И зачем ты взял этот бокал?! Он же стоит десять тысяч сестерциев. Их всего три десятка в Риме!
— Какой, к воронам, бокал?! Ты мне чуть хребет не переломал! С тебя причитается компенсация, папаша, — проговорил Бенит, задумчиво разглядывая голубой старинный бокал с золотым узором.
— Что еще? Разве я не перевел на твой счет миллион сестерциев, дабы ты мог пройти имущественный ценз и баллотироваться в сенат? Или этого мало?
— Разумеется, мало. Предвыборная кампания дорого стоит. К тому же мне нужен вестник. Хороший вестник, хорошая бумага, совершенно продажные репортеры. Такие стоят дорого. Куда дороже честных.
— Еще и вестник! Как будто мне мало счетов из лупанариев!
— Я должен расслабляться. То, что я посещаю лупанарии, создает мне репутацию смельчака, который не боится выставлять свои пороки напоказ. Я играю на контрасте. Элий — добродетелен. Я — распущен.
— Элий не добродетелен, — прошипел Пизон. — Он жил с чужой женой. С моей женой, насколько ты помнишь.
— А ты все еще ее ревнуешь к Элию? Или, может, даже ко мне? — хмыкнул Бенит. — А потому хочешь поставить на Криспину и на ребенка, которого она родит? — Бенит повернул бокал в пальцах — вот-вот уронит.
— Я ставлю на вас обоих, — осторожно проговорил Пизон, краем глаза наблюдая за пальцами Бенита. Голос его сделался сладок. — Что-то вроде соревнования… Кто победит, тот… так сказать… и получит все.
— Ты сомневаешься в моей победе? — Бенит подкинул бокал и поймал. — Глупо, папаша. Ты зря потеряешь сестерции, что отдашь Криспине. Лучше постарайся вытянуть из нее как можно больше деньжат. — И он швырнул бокал Бениту.
И тот не поймал. Драгоценное стекло голубыми льдинками с золотыми высверками разлетелось по мозаичному полу.
— Я же говорил, что ты потеряешь уйму денег, — сказал Бенит и пропел, уходя: — «Гений в каждый дом вошел…»
