— Тогда осталось последнее, — Бокий поставил стакан с чаем на обитый зелёным сукном стол, — вы должны это знать. Дороги назад у вас нет. И отказаться вы не можете.
— Об этом, товарищ Бокий, — как обращаться к одетому в офицерскую форму НКВД без каких-либо знаков различия Бокию, Омелин не представлял, а потому решил назвать просто по фамилии, — я и не думал.
— Отлично, — поднялся на ноги Бокий и протянул Омелину руку.
— Служу трудовому народу, — ответил тот, пожимая её, после чего отдал честь.
— Можете быть свободны.
— Со своими воевать, — сказал мне поручик Озоровский, командовавший третьим взводом нашего эскадрона, — не слишком приятное дело.
— Какие они тебе свои, — отмахнулся я. — Казаки даже русскими себя не считают.
— Всё равно они подданные российской короны, — стоял на своём Озоровский.
— Не забывайте, поручик, — заметил премьер-майор Ерышев, — что казаки подняли восстание против короны и империи. Поле этого они перестали быть для нас своими. Советую вам это запомнить.
Это был наш последний обед в полковом офицерском собрании перед выступлением на подавление восстания «маркиза Пугачёва». Все разговоры, естественно, были посвящены предстоящей кампании против казаков. Секунд-майор же особенно лютовал из-за того, что его поставили командовать маршевым эскадроном, сформированным для пополнения убыли полка.
— А по мне так им просто головы запудрили, — возразил ему Озоровский. — А сами казаки ни в чём не виноваты. Они ведь считают, что воюют за царя Петра Третьего, а не против самой империи.
— Весьма опасное заблуждение, — заметил премьер-майор Брюсов. — Как бы то ни было, а корпус генерала Кара пугачёвцы разгромили, более того, часть войск перешла на сторону восставших. Не только солдаты, но и офицеры. Они, думаю, заблуждались столь же опасно, как и вы поручик.
— Во мне, господин премьер-майор, можете быть уверены, — резче, чем следовало бы ответствовал Озоровский. — Я на сторону пугачёвцев не перейду и людей не переведу.
— Я в вас, поручик, не сомневаюсь ни в малейшей степени, — спокойно сказал ему Брюсов и от мирного тона его Озоровский густо покраснел. — Равно как и во всяком офицере нашего полка.
— А всё же, мы превращаемся в неких карателей, не находите? — поинтересовался поручик Самохин, давно заслуживший славу балагура, частенько выдающего довольно опасные шутки.
— Ротмистр, — тут же осадил его Ерышев, — оставьте ваши шуточки. Они неуместны!
— И, правда, Василий, — кивнул Брюсов, — не стоило бы так резко выражаться.
