Утка ли с утятами, — опять так близко пища! — или кулик, заставили меня очнуться. Скорее кулик — я не ужаснулся, но что-то отдалось во мне: кулик, наверно, считает меня мертвым, как и дерево, на котором он стоит.
Если бы я мог думать, вероятно, я подумал бы так: может быть, я действительно умер и меня больше нет? Потому что я не ощущал себя: вместо меня лежала какая-то тупая неподъемная тяжесть, ничего, кроме этой тяжести, не способная ощущать. Как будто жизнь уже ушла из меня.
И не думая, потому что сознание не работало и думать я не мог, не я, а эта тяжесть поняла, что она должна начать шевелиться, двигаться, для того, чтобы продолжать быть. Невероятным усилием я сдвинул омертвевшие ноги с дерева, перевалился на живот — рядом неподвижно лежал Хвощинский. Я навалился на него, расталкивал и что-то мычал. Он тоже очнулся и зашевелился. Я пополз, потом поднялся на колени, пополз на четвереньках — тело медленно, как после наркоза, приходило в себя. Тяжело ворочаясь, возвращалось и сознание, хотя перед глазами все заволочено какой-то мутью. С трудом поднялся на ноги и заковылял — за мной ковылял Хвощинский.
После этого не прошло и часа, как снова воспрянули духом: мы наткнулись на свежую порубку. Это не мираж: над самой водой, на пригорке, остался толстый пень, кругом куча щепок. Дерево срубили топором, этой весной. Его очистили от коры; вот и след, как его тащили в воду. Мы чуть не задохнулись от радости: за две недели первый след человека! Жилье тут, совсем рядом: в тайге незачем рубить деревья далеко.
Мы забыли о пустых желудках, у нас прибыло сил. Пошли быстрее и снова увидели порубку, еще и еще: тут с выбором срубили десятка два деревьев и сплавили по реке. А вот и стожок прошлогоднего сена! Больше нечего сомневаться: травы тут под боком сколько хочешь. Тут, под боком, и село.
Заковыляли изо всех сил: за следующим мысом, за следующим поворотом речки покажутся избы. Но их не было. По-прежнему глухой лес, заросли кустарника. Берега все больше заболочены, спускаются низинами почти вровень с водой, приходится идти чуть не в брод, а села нет и нет. Куда оно запропастилось? Мы видели порубки, стожок сена — почему же нас все еще окружает тайга и опять нет и признака человека?
Скрылось за горами солнце, от земли поднялась дымка вечера, а села нет. Мы шли из последних сил. Неужели не доберемся, неужели свалимся где-нибудь в километре от жилья?
Мы ковыляли, не разговаривая, тревожно вглядываясь в густеющие сумерки. Надежда сменялась отчаянием.
