Открыв глаза, Федор Иванович испуганно вскочил с дивана, не понимая, как он мог уснуть. Но тотчас же вспомнил, что он теперь свободен и снова вытянулся во весь рост на податливо опустившихся пружинах.
B последнее время, — это «последнее время» тянулось годами, — Федор Иванович был перегружен работой. Десятки неотложных местных дел, всегда срочные, нервные телеграммы, запросы из Москвы, доклады, отчеты, приемы, разъезды по области заполняли день целиком, не оставляя свободного времени даже на обед. Он уже не помнил, когда обедал как следует, по-человечески: есть всегда приходилось урывками, на бегу, часто довольствуясь стаканом холодного чая и куском хлеба. А вечера, до полуночи, занимали собрания, пленумы, заседания и двадцати четырех часов в сутки решительно не хватало. Часто не было времени даже для сна, и чуть не каждую ночь у его постели звонил телефон, прерывая и без того короткий сон. И Федор Иванович давно уже чувствовал себя автоматом, работающим без всяких мыслей и желаний.
Сегодня всему этому наступил конец: утром из Москвы пришла телеграмма о том, что его, Федора Ивановича, снимают с работы. Ни одна мысль о возможных последствиях не возникла в мозгу Федора Ивановича. Он только почувствовал, будто огромный груз сняли с его плеч и ему вдруг стало странно, непривычно легко. Он радостно сказал: «Довольно, конец», наскоро познакомил преемника с неотложным, пошёл домой и завалился спать.
Сейчас, проснувшись, он чувствовал себя бодрым, свежим, точно он помолодел. Спать больше не хотелось, но не хотелось и вставать и он продолжал лежать, лениво и еще сонно вглядываясь в темноту.
В комнате было очень темно. Чуть яснели большие прямоугольники окон, завешенных гардинами, да из-под двери в соседнюю комнату сочился разбавленный свет. На фоне окон совсем чёрными пятнами вырисовывались листья фикусов.
Размеренно и четко, не спеша, тикали за стеной часы. И Федору Ивановичу показалось, что он слышит, как спокойно и ровно, также, как часы за стеной, стучит его сердце и кровь мерными плавными толчками разливается по телу, наполняя его непривычной тишиной и спокойствием. Он не подумал, а почувствовал, как хорошо и покойно всё вокруг: окна и фикусы, тишина и стук часов за стеной, диван под ним и биение его собственного сердца. Так хорошо и покойно, как и должно быть. А что есть еще в его комнате? Он улыбнулся, силясь припомнить: так мало замечал он всё раньше, что даже не помнит, что есть в комнате, в которой он прожил два года! Но нет, помнится, вот тут, посередине, — Федор Иванович широко открыл глаза, всматриваясь в темноту, — да, вот он, стол, под цветной скатертью. А тут, по бокам дивана, такие старомодные, уютные плюшевые кресла. Да и вообще весь дом старомоден, точно из девятнадцатого столетия, дедовское поместье. Там, в простенке, должна быть картина. Однажды он пытался разобрать, что изображено на ней, но так и не разобрал, до того она темна. Сплошное чёрное пятно, усиженное мухами.