На мокрых лугах нашли съедобные луковицы — их надо было съесть с сотню, чтобы почувствовать относительную сытость. А чтобы найти сотню луковиц, надо потратить много времени — лучше это время идти, подвигаясь к цели.
Начался величественный кедровый лес, — внизу, у могучих стволов, кучами лежала ореховая шелуха, может быть набросанная белками. Рылись в этих кучах, надеясь найти орешки, но их не было: белки работали чисто. Наверно, знающие тайгу люди нашли бы в ней пищу, — для нас, горожан, тайга оставалась закрытой кладовой.
На заболоченном лугу из-под ног с тревожным свистом вылетел кулик. Поискали в траве — гнездо, в нем два еще голых крохотных птенчика. С нетерпением свернули им шейки, развели костер и долго варили куличков в котелке, полном воды. А когда сняли котелок с огня и пошарили в нем ложками, неприятно удивились: куда делись кулички? Не осталось даже косточек: птенцы разварились без остатка. Все же выхлебали весь кипяток: в нем должно быть что-то питательное.
Лес кишел дичью. В зарослях, в речке, кричали утки — они плавали совсем близко, но палкой или камнем не подобьешь. Шныряли глухари, тетерки — если бы охотничье ружье! Тогда пищей мы были бы обеспечены. На песке у речки не раз видели свежие следы медведя — дальше шли озираясь, боясь опасной встречи…
Еды не было, пустые желудки ныли и силы убывали! с каждым часом. Но надо идти и идти,, пока не свалимся. Тогда будем ползти — ползти и жевать траву, мох, зеленые ягоды, но ползти, по берегу этой реки, она должна же нас куда-то привести! Не может не привести!
Мы вырубили палки и шли, опираясь на них, помогая ногам руками. Только бы идти, только бы ближе к цели.
А вокруг — буйное неистовство. Цвели травы, разливая пьяный запах, кусты вставали пестрой стеной, отчаянно и радостно, не в силах справиться со своим чувством, пели и кричали птицы, жужжали и звенели шмели, осы, пчелы — залитое неуемным солнечным зноем, казалось, все это сплеталось, подчеркивая нашу невключенность в себя, нашу чужесть хмельному разгулу жизненной силы. Как будто мы, кое-как ковыляющие в этом разгуле, уже обречены. И душа мутилась: разве мы — уже мертвые?..
На четвертый день после гор, в полдень, легли на берегу отдохнуть. Ноги больше не слушались, в голове шумело. Солнце било в глаза, но казалось черным; оно расплывалось оранжевыми кругами. Я с трудом поднял ноги на полузасыпанный песком ствол упавшего дерева и. забылся или задремал.
Сколько я пролежал, не знаю. Как будто долго, а по времени не могло быть больше часа, от силы двух часов. Я даже не очнулся, а только приподнял веки, — в мозгу отметилось: в двух-трех шагах, у самого берега, спокойно плывет утка, за ней — выводок утят. А на бревне, рядом с моими ногами, на тонких ножках насмешливо покачивается кулик.
