— Какие счеты между родственниками!? — отмахнулся Зулеб.
Я удивленно поднял бровь, так как солдат определенно был турком, тогда как Зулеб, напротив, турком определенно не был. Впрочем, вряд ли он приметил мое удивление: ночь.
Когда Зулеб поднялся с камня, я тоже был готов продолжать путь. Вскоре мы вступили под сень "Стела Марис": восхитительно нового, только что отстроенного, что казалось большой дерзостью на этой древней земле, усеянной развалинами времен иудейских царей и даже более раннего времени, если я не путаю, эпохи судей.
— Идите дальше один. Вас встретит каноник Ожье, — сказал мне Зулеб и сел на корточки у монастырских ворот. Потянув на себя бронзовое кольцо, я бесшумно отворил калитку. Свежесмазанные петли и, что важнее, отсутствие запора, такое неосмотрительное в это опасное время, убедили меня в том, что я тут ждан, но визит мой — тайный.
Сразу же меня взял под руку монах, ожидавший с потушенным фонарем. Он так его и не зажег, пока мы проходили через двор. Но едва за нами медленно затворилась подвальная дверь, как он сдвинул медную заслонку и желтый свет, сперва заставивший меня зажмуриться, явил мне внешность моего нового проводника.
Средних лет и среднего роста он привлекал внимание лишь своим прямым длинным носом, торчащим, словно клюв дятла.
— Приятно познакомиться, каноник, — кивнул я.
"Дятел" поморщился.
— Этот Зулеб… Каноник — единственное, что он запомнил из церковных должностей и иерархии. А я не член капитула. Я… называйте меня просто брат Ожье.
Кивнув, я выразил полное согласие. Брат Ожье стал спускаться по ступеням, которым следовало бы хранить память тысяч ног, вытоптавших в неподатливом камне за неисчислимые годы вмятины в форме подошв, но ввиду молодости монастыря, новых и шершавых. Я последовал за ним, ведомый светом фонаря.
Пропуская меня вперед, брат Ожье открыл передо мной сводчатую дверь, украшенную маленьким витражом с Богородицей. Чуть пригнувшись, я прошел под низковатой притолокой и оказался в подвальном зале, где вдоль стен стояли слабо различимые лари и сундуки. В центре вокруг светлого стола из акации сидело на табуретах четверо монахов в таких же бурых рясах, как у брата Ожье, и с такими же коричневыми скапуляриями, перекинутыми через плечо. Одно отличало их — все четверо были много старше. Самому юному наверняка было ближе к шестому десятку, нежели к пятому. А старейший и вовсе выглядел дряхлым старцем, которого удерживают на табурете лишь бессчетные годы монастырской дисциплины.
