— Да нет, — уверенно сказал Юрий, — Наливка там спиртовой крепости… Скоро перестанут замечать, кто есть, а кого нет… Могут веселиться до утра. Домой идти и не собираются, заночуют с Тамарой. А на завтра намечена рыбалка. Вот завтра и явимся…
— Правильно, — поддержала его Вера, — Пойдем вперед, как учит нас партия…. Не умрут со скуки, если наливки много…
— Вперед, так вперед, — подытожил Юрий. Иван ни гу-гу.
— Ночь какая дивная, — сказал Юрий, подняв голову.
Иван тоже взглянул вверх, на расходившуюся в светлом дурмане луну, провел рукой по лицу, будто снимая наваждение, и вдруг неожиданно мощно, с цыганским жалобным надрывом протяжно зарыдал: "Ах ты, ноченька, ночка темная…"
Дремучая волчья тоска пробилась вдруг наружу из глубины его души, с дикой звериной печалью забилась в его напряженном голосе, заставила мое сердце ответно вздрогнуть, и я чуть приотстала, не в силах справиться с охватившим меня отчаянием. Так вот что скрывалось за его концертной веселостью! А я, слепая дура, давила на него, давила: "Ребенку нужен отец!" Мне стало страшно за Ивана, и я пытливо взглянула на Веру. Она продолжала шагать, сохраняя привычную безмятежность на омертвелом лице. Сссука!
Юрий понимающе обнял товарища за плечи, вступил вторым голосом, несколько ослабив накал цыганской печали. То ли общность переживаний, то ли чудесная ли ночь или что-то другое, но фронтовики пели так, что этот концерт запомнился мне на всю жизнь. Вот уже полвека я не слышу таких песен, они ушли с молодостью фронтового поколения. Наши дети опалились в Афгане, внуки — в Чечне, они создали свои песни, но достичь душевной силы наших фронтовиков им не дано. Мужчины шли посредине и пели одну песню за другой. Охваченные песенным разгулом, они не смолкли и в поселке. Возле калитки Бритковых остановились
Дывлюсь я на небо, тай думку гадаю,
Чому я ны сокил, чому ны литаю,
Чому мени, Боже, ты крылец ны дав,
Я б землю покинув, тай в небо злитав…
Сказать это по-русски, не передать и десятой доли чувства! Мне захотелось стать к ним третьей и тоже излить в песне, как мне обидно за свою судьбу, как жаль себя и этих превосходных мужиков, которым, как и себе, я никак не смогу помочь. Не было цыганских рыданий и надрыва, был мужественный порыв открытого сердца к другой доле, к глубокому подлинному счастью пусть хоть на небе, если не нашлось его на земле, где владычествуют такие, как Вера. Неприязнь к ней перерастала в отвращение и ненависть. Мне стало до слез горько от сознания собственного бессилия перед этой гадиной. Чтобы не расплакаться, я потихоньку отошла, а потом прибавила скорости. Торопливо шагая, обдумывала, как бы перевести Веру в другую школу под предлогом, что у нее маленький ребенок и ей нужно работать поближе к дому. Подспудно понимала, что обманываю себя. Во-первых, Вера не уйдет без Ивана, а его терять никак нельзя, во-вторых, думами о Вере я стараюсь заглушить страх перед предстоящим вечным одиночеством, страх, придавлено спавший где-то на дне души и нечаянно разбуженный дивной песней подвыпивших мужиков. Страшно думать о своем женском будущем, так оно беспросветно.
