— Ты что, сам лечить будешь? — Иннокентий Петрович удивленно уставился на Мишу.
— А что? — отозвался тот, захлопывая крышку. — Это человечное дело, буду учиться.
— Ладно, — ответил Иннокентий Петрович, — Анастасия где?
— Дома, наверно, поди на стол накрывает.
— Я загляну к ней, — сказал Иннокентий Петрович и, вопросительно посмотрев на меня, вышел.
Некоторое время Миша еще занимался варевом, подсыпая в котел какие-то порошки и сухую траву, потом повесил поварешку, достал из-под фартука портсигар и, раскрыв, протянул мне. Присели на корытце, поближе к раскрытому окошку. Закурили.
— Откуда будете?
— Из Москвы.
Брови его вздрогнули, и глаза покосились на меня с удивлением.
— Далеко забрались!.. А я, считай, уж лет пятнадцать как не был в столице…
Сизый дым полотном стлался к окошку. Телята сгрудились вокруг нас тесной стайкой и, опустив головы, шумно дышали.
Разговорились мы с Мишей как-то просто, словно уже были знакомы и только очень давно не виделись. Чувствовалось, что ему хочется выговориться, что у него накипело, и говорил он, заметно волнуясь и тиская в пальцах мундштук папиросы. Черты его то смягчались улыбкой, то становились жесткими и глаза неподвижно смотрели в одну точку.
— …Продавцом работал. Что греха таить, брал понемногу… Да и все там брали, а случилась ревизия — вскрыли недостачу на две с лишним тысячи… И все так обернулось, что отвечать одному пришлось… За дисциплину и труд освободился досрочно. Домой приехал, а жена уж пять лет как с другим живет. Это понятно, но на ребенка моего даже взглянуть не дала, словно я уж вконец нелюдем каким стал. Да бог с ней, а вот пацана мне жалко, без отца расти будет. Приехал в Иркутск к родичам, пожил у них, женился, а все сердце ноет: куда себя деть, к чему приткнуться? Понимаешь, не руки просят работы, а вот бывает такое, что сердце по ней стосковалось!..
Миша осекся и, нахмурившись, долго доставал папиросу и, ломая спички, прикуривал.
— Потолковали с жинкой и решили махнуть в деревню. Миша рассмеялся, сбил на затылок шапку, и на широкий лоб упала черная с проседью прядь.
— Если честно говорить, — продолжал он, — ведь работать здесь от тоски начал. Профессия у меня буровой мастер, в нефтеразведке работал, а здесь что? Скажи кому, ведь засмеют: телятник! Но понимаешь, — он повернулся ко мне, — понимаешь, полгода только живу здесь, работаю, а порой кажется, что здесь я и родился, что именно этого мне всю жизнь и не хватало, словно и трепало меня в жизни оттого, что я не на своем месте был… А здесь во всю грудь дышится! Но может, это сейчас так, а? Может, и тут я ошибаюсь?.. — Он замолчал и опустил голову, чему-то изредка улыбаясь. Бледное лицо было спокойным и усталым.
