В комнате этой, самой большой, называемой залом, жил телевизор. Огромный. Черный. С черным пультом, завернутым в полиэтилен. В один прекрасный день он изгнал из зала, с почетного места, красного угла, обработанный под дерево, как бы извиняющийся за свою скромность старый цветной телевизор. Но и он казался барином. Цветной-то. Перед совсем старым ящиком, передававшим черно-белые картинки: трибуны, старые дядьки читают по бумажке, руками машут. А когда один из них умер, телевизор целый день не показывал мультиков. Все должны были грустить. А я — злился.
Телевизор стоял на баре — лакированном деревянном гробике на коротеньких ножках. Он очень забавно открывался. Сначала распахивались дверцы — уголком. За дверцами — глухая деревянная стена. Но стоило толкнуть ее, как внутренность бара начинала двигаться по кругу… И внутри зеркальная комнатка.
Только потом я узнал, что в баре должны храниться особые напитки, к которым я испытывал искренний ужас. Боялся их дикого вкуса. От него щипало во рту. Боялся их необузданной силы. Но в нашей квартире эти напитки жили не в баре, а на праздничном столе. И очень недолгое время. Часто оставались на дне рюмок. А иногда ими поили морскую свинку. Или пугали рыжего кота-трезвенника. Рыжий кот пережил и морскую свинку, и хомячка, и тритонов, и рыбок. И пустоту аквариума.
А в баре прятался папин паяльник. Канифоль (мечта о янтаре). И деревянные голые тетьки. Они были везде. В зале — и в баре, и на телевизоре, и на столе, и на полках. На каждой полке мебельной «стенки». Поэтому, как выглядит обнаженная женщина, я знал задолго до того, как увидел настоящих, не из дерева. Деревянных вырезал дед, так и не успевший научить меня далекому степному языку.
Деревянные тетеньки, мореные, полированные, изображали аллегории. Свобода — в виде женщины, скидывающей паранджу. Материнство — с голеньким младенцем. Было несколько женщин с мечами. А некоторые были просто — женщины. Полногрудые. С неимоверно огромными бедрами. С тонкой талией. Длинными, клубящимися волосами. И я не знал тогда, не знал, как звалась одна из них — с гранатом в руках. А у другой — тоненькой-тоненькой — волосы взвивались к потолку взволнованным столбом.
По ночам они спрыгивали с полок и взбирались на подоконник. Но ведь они были деревянные. И потому передвигались с большим трудом. Мучительно изгибали суставы. Часто падали на дощатый пол. На ковры. Иногда я просыпался от стука падающих голых тетек. Накрывался одеялом с головой и долго не мог уснуть, пока ветер, случайно попавший в оконные щели, не зализывал их деревянные раны.
