Итак, я покинул город. Или город покинул меня, выпрыгнул из вагона поезда, проходящего через пустыню. Там и остался. В пустыне. А может, все еще бредет по шпалам, пытаясь догнать тот поезд. Но тщетно! Поезда движутся быстрее, чем города, но медленнее, чем усатые дядьки, бегущие впереди печально известного локомотива. Однако город перемещается в пространстве все же быстрее, чем караван. Поэтому, когда по городу шли верблюды, он умудрился с такой бешеной скоростью выскользнуть у них из-под ног, что типовые девятиэтажки даже не поцарапали их рыжие животы, покрытые свалявшейся шерстью.
Как раз в такой типовой девятиэтажке мы и жили. Стояла она приплюснутой буквой «Покой», упираясь в тот самый канал, по которому каждый день (или несколько раз в день) проплывал на расписной ладье властелин города и окружающей город пустыни. А за расписной ладьей плыли всевозможные хищники: клопы-гладыши, змеи, крокодилы, драконы — и все с автоматами Калашникова. На мраморную набережную канала, усаженную развесистыми мхами и лишайниками, выходили окна нашей квартиры. В первом этаже. Поэтому виноград оплетал наши окна и помахивал нам липкими зелеными ладошками, шевелил залихватскими нежно-зелеными усиками, не догадываясь, к стыду своему, что из него можно делать вино. А вина в городе никто не пил. Оно казалось слишком грубым для жителей города. Жители города питались исключительно нектаром и амброзией. Эту моду, закрепившуюся на многие тысячелетия, завез к нам великий завоеватель, двурогий полководец, питавшийся, однако же, исключительно росой с полынных стебельков. Это была скорее всего полынь горькая. А еще под нашими окнами росли одуванчики. Кашка. Сурепка. Лебеда. Клевер. Птичий горец. Люцерна. Цветы клевера и кашки очень любили черепахи, обитавшие в городе. Цветами сурепки их кормить боялись, думали, что черепахи от них слепнут. А кому нужны слепые черепахи?
В квартире, на балконе, у окна, ежедневно лицезревшего передвижение владыки города и прилегающей к городу пустыни, росли кактусы. Кактусам не хватало света, отчего они вырастали длинные-длинные и проламывали потолок балкона. Сначала сыпалась побелка. Потом бетон. Потом соседская пыль. Под конец сыпалась афганская ругань. Над нами жили афганцы. Или турки. Или и то и другое одновременно. А может, никто и не жил. Иногда текла на нас чья-то вода. Много воды. Значит, вода была бесхозная. Зато потолок покрывался желтыми пятнами и оранжевыми пузырями. Такое происходило в самой большой комнате, где на подоконнике стоял аквариум с парочкой тритонов. До тритонов в аквариуме жила раковина-беззубка, которая съела маленького сомика. А до сомика в аквариуме жили черные рыбы-телескопы. Но они умерли. Самец умер. Вдовец. Еще раньше умерла самка. А до телескопов аквариум был сухой и вмещал в себя двадцать литров воздуха, которым дышала морская свинка Роза, захлебнувшаяся в собственном счастье. А до Розы — белый хомячок Хуан-Мануэль. Белый с красными глазами. Наверное, он был самкой, хоть и носил мужское имя из низкопробного мексиканского телесериала. А до Хуан-Мануэля снова была вода, где плавали между кустиками роголистника неприхотливые гуппи. Гупешки. Как ни странно, и они умерли. А еще раньше аквариума вообще не было.
