— Да, Аллахверди, ловко вы на мне выезжаете! — Лейсан покуда решил напомнить, как ему тут трудно приходится.
— Чья это затея, а?
— А чья, по-твоему?
— Наби не пойдет на такое.
— А кто, если не он?
— Поклянись моей жизнью!
— Ну вот еще, стану я клясться твоей жизнью.
— Тогда пусть знает народ, что Лейсан готов за Наби жизнь положить!
— Эй ты, язык прикуси! — раздался хриплый окрик проходящего мимо надзирателя.
Оглянулись, а по коридору шествует дородный офицер, пшеничные усы, шашка на боку, нагайка за голенищем сапога. Надзиратели вокруг увиваются.
— Вернуть всех в камеры!
— Этот вот — не арестант, ваше благородие!
— Оба "черные коты", разбойники.
— Один — да, а другой посетитель, мирянин.
— Два сапога — пара! — Офицер подошел к Аллахверди и, ухватив его за плечо, тряхнул.
— Когда ты был здесь в последний раз?
— Дней десять тому назад, начальник.
— Не десять, а четыре!
— Ну, пусть четыре! Разве нельзя дустагу[10] хлеб носить? — Аллахверди показал на Лейсана, выделявшегося среди других своей относительно опрятной одеждой. — Сам видишь, он — из благородного рода.
— Вижу, так и прет из него благородство… Вылитый… князь. Ха-ха…
— Не смейся, начальник. А то Лейсан-бек может в Петербург падишаху пожаловаться на тебя.
— Пожаловаться?!
— Да. Напишет, что казачий офицер смеется над кавказским князем.
— Пусть хоть самому богу пишет. Какой он князь! А ты живо убирайся отсюда. — Есаул пихнул его в спину. Аллахверди подхватил порожний хурджин. Хотел было и есаулу в карман впихнуть червонец из суммы, которой его снабдил Наби, но, видя гонор офицера, раздумал. "Может, из новоприбывших на Кавказ, еще не научился красть. А если научился — и того хуже, чего доброго, кликнет казаков, отведут в укромный уголок и не отпустят, пока не обдерут до нитки, не выпотрошат… Тогда кусай локти, да поздно. Отдадут на растерзание следователю, и все пойдет насмарку, дело провалится, и позора не оберешься".
И потому Аллахверди бочком-бочком, тише воды, ниже травы, поспешил скорее стушеваться, шмыг в ворота и с глаз долой, скрылся в густых зарослях, обступивших стены каземата, долго продирался, прежде чем остановился перевести дух. И рад был, что дело так обернулось.
