— Да нет же! — воскликнул Мишка. — Непонятливый какой. Там живет время, потому и времянка.
— А ну, брысь отсюда, — цыкнул на него Соркин, и мальчишка исчез в соседней комнате.
— Забавный малыш. — Ладушкин вдруг вспомнил, что обещал Галисветову книгу о Че Геваре.
— Между прочим, этот малыш прав. — Соркин серьезно взглянул на Ладушкина.
— То есть? — не понял он.
— Насчет времянки. — Веня усмехнулся. — Они там, видите ли, волну нагоняют, беспокоятся о часовых механизмах. Зато здесь… — Он снизил голос. — Учти. ГрАНЯ об этом пока не знает… Идем.
Времянка стояла в углу квадратного уютного дворика с раскидистой грушей в центре. Обычный сарай из побеленного ракушечника. Ладушкин уже приготовился к очередной шутке Соркина, когда тот с неожиданно каменным лицом подвел его к времянке, но отворил не дверь, а крохотную деревянную ставенку в стене.
— Смотри!
Ладушкин прильнул к окошку и замер. За спиной его мягко светило осеннее солнце, в то время как перед глазами — и это было невероятно! — стояла бесконечная звездная ночь. Она хлынула на него из крошечного отверстия, притянула, вобрала в себя, впитала, и невозможно было оторваться от этого удивительного зрелища.
— Что за кинематограф! — наконец выдавил он, отваливаясь от окошка.
Веня мрачно смотрел на него.
— Не узнаешь?
— Ночь, звезды… Да что это?
— Звезды… — передразнил Соркин. — Это-же его глаза!
— Чьи?
— Кроноса.
— Я, конечно, отдаю должное твоему юмору и изобретательности, — сказал Ладушкин, слегка запинаясь, — но объясни по-человечески, что здесь происходит?
— А то! — вдруг вскричал Веня, и лицо его покрылось пятнами. — То самое! Когда смотрю в окошко, то есть прямо в глаза-звезды, начинаю думать. О жизни и смерти. О поэзии и любви. Я, инженер, превращаюсь в философа. Тебя устраивает быть прозаико-слесарем? Ну и будь! Но ведь это что-то половинчатое — инженеро-философ!
— Галисветов сказал, что скоро все будут творческими личностями.
— А мне плевать на это, пока там сторожит он, — кивнул Соркин на времянку и вытер пот со лба.
Ладушкин обернулся, будто кто-то позвал его. Деревянная ставенка приковывала взгляд. От волнения пересохло во рту.
— Из меня лезут стихи, — растерянно сказал он и дрогнувшим голосом продекламировал:
В утонченной злобе и коварстве,
Разрушая лица и мосты,
Смотришь, как в твоем мгновенном царстве
Мы растим духовные цветы.
Верим: не усохнут, не завянут,
Под косой твоей не упадут,
Злобный Кронос! Берегись, восстанут
Твои дети — и тебя сожрут!
