А она сама — откуда ей это знать?
Ну, уж она-то знает…)
Она смотрела на него и спокойно отмечала в сознании, что родные, замечательные черты в сочетании со словом «падаль» образуют поистине раздирающее содружество.
А как много чудесных слов умерло: «малыш»… «родной»… «зверюшка»… «чудо»… — умерли или превратились в чудовищ.
Превратились в солому, в словесную бесцветную труху его письма.
Слова о Боге — пена, накипь, высохшая слюна в уголках губ.
Первый раз в жизни Агни жалела, что не обладает экстрасенсорным даром, как некоторые из ее знакомых. Она не могла пристально и тяжело навести на него зрачки, черным, яростным своим полем окунуть в страх, в панику. Она пробовала: поднимала взор, свинцовый, насыщенный, с трудом владея им на весу, — и взор спотыкался, буксовал, тонул в исходящей от него непробиваемой безмятежности.
«Я не хочу, — сказала она, — чтобы такие существа, как ты, жили. Я очень мало могу, но что-то могу. В вине, которое ты выпил, был яд». Она смотрела так просто, с такой откровенной нелюбовью, и двухмесячная болезнь наложила отпечаток на интонацию и лицо, и Колеев поверил. Он погрустнел. «Зря. Хотелось еще много сделать. Как раз сейчас, знаешь, пошли мысли и силы…» «Человечество обойдется». — «…Да и тебе от этого будет плохо». — «Это уже не твоя забота. А теперь уходи. Убирайся! У тебя есть два-три часа в запасе, успеешь попрощаться со своей преданной подругой». Но Колеев не ушел. Выгнать его Агни не могла. Как никогда не могла поднять на него руку: магия его лица была неодолима, мягко отталкивала замахнувшуюся либо задумавшую замахнуться ладонь…
Колеев спросил, что это за яд. Она ответила, что японский. Он опять пожалел ее, так бездумно взвалившую на себя такой груз. Она ответила, что все грехи ее жизни простятся ей за один этот поступок. Он выразил сомнение в этом…
Когда она устала выгонять его, а он понял, что она блефует и никакого яда в вине нет, — они не заметили.
«Вот, ты наговорила мне столько гадостей, а я все равно не сержусь. Слушаю, как дурак. Словно музыку. Я действительно тебя люблю. Никуда мне от тебя не деться. Иди ко мне…»
Когда родился младенец, Митя приволок к ней огромный рюкзак. Он был набит вещами, которые, на его взгляд, можно было отнести к детским: там был и гербарий, и микроскоп, и фаянсовые зверюшки, и настольные игры тридцатилетней давности, хранимые со времен Митиного детства.
Дней через десять он позвонил, справился, много ли орет детеныш, и в числе прочих новостей сообщил, что в одной из последних песен Колеева мелькнуло что-то такое о младенце, всплывшем из неведомых глубин, с лицом инопланетянина.
