«Что же он хотел сказать? — думала Тонька. — А вдруг он еще и немой?! — неожиданно пришло ей в голову. — Вот здорово, с одной ногой да еще немой, ну и мужик достался», — отчего-то все же радостно подумалось ей.
Заколов одну из кур, Тонька сварила бульон. Не обращая внимания на боязливую напряженность больного, она подсаживалась к нему и чуть ли не насильно кормила. Сначала понемногу и осторожно, потом больше и чаще. Тоньку необычайно удивило, что больной, когда стал есть самостоятельно, напрочь пренебрег и ложкой, и вилкой. Ел жадно, торопливо, часто мыча или урча, словно боялся, что кто-то отнимет у него еду. Супы пил через край, а картошку с капустой отлавливал руками и быстро совал себе в рот.
Сначала Тонька расстроилась, когда поняла, что гость действительно немой, но потом смирилась. Мало того, ей стало даже забавно все время говорить или ворчать одной, не встречая возражений и не выслушивая другого мнения.
Между тем раны на госте заживали с удивительной быстротой. «Миня» — так назвала его Тонька, поскольку, во-первых, как-то надо было его называть, а во-вторых, единственный звук «м-мы», который он извлекал из себя, и подсказал, как его называть.
На шестой день Миня встал с постели. Когда Тонька увидела, как ее совершенно голый, кое-как бритый больной сползает с высокой родительской кровати, а потом начинает прыгать по избе на одной ноге, опираясь длинными руками об пол, у нее сам по себе открылся рот и полезли на лоб брови. Она неуклюже опустилась на лавку, размашисто крестясь и шепча долгую молитву. Картина была и горестная, и жалкая, и смешная. Лысый, голый, с длинной культей вместо ноги, Миня, казалось, и не замечал ее, прыгая из одного угла избы в другой и обратно.
И к этому Тонька быстро привыкла. Она встала и, поймав его в свои крепкие объятия, насильно уложила в кровать.
Немного погодя, когда Тонька топила полусгнившую баньку, она то прыскала от набегающего смеха, то громко похохатывала, вспоминая, как скакал по избе голый мужик с его нелепо болтающимся «добром».
