Он вертел головой и все спрашивал и спрашивал деда. Глядя на возбужденно-пытливого внука, на его горящие любопытством глазенки, Яков Лазаревич расслабился, осел, почувствовал себя гнилым, дуплистым пнем. Пряча улыбку в усы, он слушал трескотню Егорки и рассматривал свои руки — будто только сейчас обратил внимание на прозрачность и дряблость кожи, глиняные пятна на ней, на толстенные морщинистые суставы, на широченные желтые ногти… Его взгляд плавно переполз на шишковатые колени, пимы, тусклые калоши, землю… Молоденькая щетинистая травка с густой россыпью золотых монет-одуванчиков приятной теплотой отозвалась внутри. Якову Лазаревичу неожиданно захотелось встать на колени, наклониться и вдохнуть, втянуть в себя этот горьковатый запах начинающегося лета, начинающейся жизни, далекого, далекого детства…
Ему вдруг показалось, что вокруг что-то изменилось. К голосу Егорки добавились еще какие-то — детские, явно знакомые, но давнишние-давнишние. Среди этих голосов он вдруг услышал и свой собственный — тонкий, визгливый. Яшка легко вскинул руку, другую, резко повернулся, чувствуя невесомость и гибкость своего тела. И вот он уже бежит, летит над изрезанной тележными колесами дорогой, над грязью с рассыпанными конскими яблоками, коровьими лепешками, овечьим горохом. Вместе с другими ребятишками, которых матери или бабки подняли в такую рань, мчится к часовне, стоящей на горбатой скале. Солнце еще не встало. Да они как раз и бежали ради того, чтобы увидеть, как оно будет подниматься.
