Фролка никак не мог взять в толк, почему эта большая, сильная женщина так его жалеет. Ведь все, даже почти забытая мать, никогда не любили его, дразнили, издевались, били, а Механик, ради которого Фролка был готов на все, оказывается, обманывал его и даже хотел убить!
Значит, он изменился и стал другим, не как раньше, мучительно размышлял Фролка. Неужели он стал наконец походить на остальных людей?! От таких мыслей его бросало то в жар, то в озноб: «У меня все болит, и хожу с помощью рук!.. Зачем я ей нужен? Может, и она потом меня обманет?!»
Однако раз за разом он все больше убеждался, что женщине, в общем-то, ничего от него не надо, просто она его выхаживала.
Фролка окреп и осмелел. Он стал чаще вставать с постели и самостоятельно пить воду из бочки, ходить по нужде в большое ведро, что стояло у двери. Пытался выйти во двор, но женщина с неизменной улыбкой и ласковым голосом легко его подхватывала и укладывала обратно в постель.
Но то, что произошло с ним и хозяйкой в другой, маленькой избушке, жаркой и мокрой для Фролки, стало, как он считал, главным событием всей его жизни. С ним случилось странное — неожиданно проснулся и взорвался остаток забытого, человеческого. Взорвался с такой силой, что из его черной и холодной памяти стали выплывать какие-то нежные, сладкие голоса, тонкие, как у цветов, запахи, его пальцы впервые почувствовали нежность и теплоту кожи, волос, частые удары другого сердца! И тогда робко обозначились и, как из густого тумана, стали трепетно проступать… чувства! Он стал… улыбаться!
Как изголодавшиеся до крайности, как запойные пьяницы, как лишенные вдруг разума, Тонька с Фролкой бросились в первобытную, бесстыдную страсть, которая с тем же безумием и остервенением принялась их жечь, безжалостно истязать, топить в своей сладости…
Шли дни, недели. Давно вошла в силу зима, завалив снегом кривые избы Федулово по окна.
Первой опомнилась Тонька, почувствовав какие-то перемены в себе. Ее могучее, все еще ловкое тело время от времени переставало слушаться. Оно вдруг начинало противиться и быстро утомляться, пока однажды не заявило, что в нем появилось нечто еще… Конечно, Тонька ждала этого, да еще как ждала, может, с самого первого раза в баньке родилась в самом уголке ее сознания и слабеньким огоньком горела эта мечта.
Она стала сдерживать безудержные наскоки Миньки. Показывая на свой живот, Тонька широко улыбалась и ласково говорила ему, что, дескать, остынь мужичок; что вот они и доигрались — дите нажили; что перерыв теперь надо сделать в своих срамных забавах. А чуть позже с той же лаской договаривала, что пора бы и о будущем подумать, о дровах да о припасах, что до лета надо бы дотянуть, до новой картошки да капусты. Но Минька не понимал, он настойчиво тянул к ней свои длинные жадные руки, вожделенно смотрел и призывно мычал, пуская липкие слюни из мокрого рта. Тогда Тонька суровела лицом и, уперев руки в бока, становилась скалой. Минька быстро сникал, прятал руки и, опустив глаза, затихал где-нибудь в углу.
