Возвращался Алексей домой с той приятной усталостью, которая не клонила ко сну, не расслабляла, а, наоборот, будила сознание устойчивой, непроходящей радостью: хотелось быстрее увидеть самых близких людей и поделиться с ними всем пережитым за день.
Мамы дома не было. Она ушла вместе с отчимом на переговорный пункт. Об этом Алексей узнал из записки, оставленной на столе. Будет звонить брат Владимир из Ленинграда. Он уезжает в армию.
Первое, о чем подумал Алексей, — бежать на почту. Ему тоже хотелось услышать голос брата, которого давно не видел, с прошлых летних каникул. Однако усталость взяла верх. Отшагать еще шесть кварталов после долгой дороги с завода было свыше сил. Другое дело — выйти во двор, перекинуться словом с Юрой Малевским, рассказать о первом дне, проведением на заводе. Но встреча с другом не состоялась. Юра был уже далеко от города. Его призвали в армию, в стройбат, и он трясся в эти минуты в теплушке поезда, увозившего его все дальше от дома. А вот другую новость Алексей услышал в этот вечер от Гриши Можаева. Гриша вошел во двор в белоснежной рубашке, в новых вельветовых брюках, сшитых по последней моде, беспечно насвистывая.
— Переживаешь за своего учителя? — спросил он.
— За какого учителя? — отозвался Алексей, Не понимая, о чем говорит Гриша.
— За Соснина, конечно. Весь цех знает, что он сегодня похоронку получил. Его сын погиб в первый день войны. Он служил в пограничных войсках.
Месяц ученичества промелькнул как один день. Да и дней самостоятельной работы за станком минуло уже немало. Алексей успел за это время хорошо «почувствовать» станок, о чем говаривал не раз старый расточник Соснин — первый наставник и учитель. Соснина давно не видно в цехе. Тяжело пережив гибель сына, он надолго задержался в нервном отделении больницы. А дни — однообразные, ничем не примечательные, бежали один за другим. Порой казалось, что и не было этих дней. Они складывались из короткого сна, перекуса на ходу чем бог послал, и вот из таких сборов на завод…
Извлечены из коридорного закутка и зашнурованы поизносившиеся уже ботинки, — подошвы их сплошь иссечены стружкой, — застегнута промасленная телогрейка, натянута поглубже серого сукна ушанка. Вот и все.
За порогом ждали крепчавший холодок нарождавшейся ночи и эти пять-шесть верст по хрустящим лужам, по неровной наледи — знакомый, исхоженный день за днем и, казалось теперь Алексею, извечный путь.
Он не радовал. Ну какая радость от этих верст, если они отбирают время и силы? А силенок и времени в войну занять негде. Скорее всего радость начиналась в цехе, с того момента, когда доберешься до ворот, тамбура, пройдешь заслон горячего воздуха, бьющего из калориферов, когда окажешься среди таких же семнадцатилетних работяжек. Но до этого сколько еще шагать — сначала вдоль уснувших закопченных домишек, потом по прошитому ветром пустырю, где торчат, словно разбомбленные, стены недостроенного Дворца культуры и двух-трех жилых домов, теперь заброшенных, казалось, навсегда, а там еще — по заводскому двору, по тропкам, петляющим между ворохов стружки или переваливающим через них.
