— Омеро?
— Я хочу покаяться в вознесении хулы на своего хозяина.
— Я твой хозяин.
— Да, а я ваш слуга. Слуги не должны хулить хозяев, так мне говорили.
— Это правда.
— Я не хочу вечно гореть в аду за одну маленькую ошибку. И потом, кто-то должен удерживать вас на земле.
— И ты взял на себя такую тяжкую обязанность?
— Вообще-то не такую уж тяжкую.
— Вообще-то ты раскаиваешься в грехе?
— О да, вроде того.
— Недостаток искренности трудно не заметить.
— Я бы снова так поступил, если надо.
— В этом я не сомневаюсь. Ступай. Ты прощен. Прочти молитву… — И шепотом добавил: — Если вспомнишь хоть одну.
Омеро вышел, в исповедальне появился другой человек. Когда Фабрицио снова поднял глаза, перед ним опустился на колени герцог.
— Я согрешил, падре.
— Как же, сын мой?
Герцог замялся, затем на одном дыхании выплюнул признание:
— Преисполнившись радостью после добрых вестей, осветивших мои дни и наполнивших усладой ночи, я напился и, будучи пьян, согрешил с посудомойкой в винном погребе. Я зашел сзади.
— Оставьте подробности, любезный герцог.
— Простите, отец мой.
— Вы сожалеете, что согрешили?
— Да. Конечно.
— Прочтите трижды «Отче наш», и Господь Иисус Христос в бесконечной милости своей простит вас.
— Благодарю, отец мой.
Герцог вышел, вошел кто-то еще. На колени перед священником встал Человек тростника.
— Родольфо! Прежде я тебя здесь не видел.
— Пора.
— Как поживаешь? Ты недавно согрешил?
— Как вам известно, я давным-давно раскаялся в убийстве брата и давно это признал. Но после я грешил иначе. Пусть я знаю и понимаю многое об этом мире, но все же, кажется, страдаю от избытка воображения.
— Это не грех, сын мой.
— Я считаю это разновидностью лжи.
— Возможно, и так. Как бы то ни было, ты прощен.
— Дон Фабрицио, это еще не все.
— Да?
— Я был мертв, когда вы нашли меня в тростнике. Вы без страха пришли туда, на гнилое болото, и вытащили меня. С тех пор я веду удивительную жизнь после смерти.
— Я всего лишь применил толику практической мудрости, что почерпнул у целителя, который много путешествовал в далеком Китае. Вот и все.
— Так или иначе, теперь кажется, что я могу жить вечно. Думать так — непростительная гордыня, разве нет?
— Никто не живет вечно, сын мой. Ты будешь жить долго, возможно, даже очень долго, но когда придет время умереть, как всем нам, ты предпочтешь умереть.
— Понимаю.
— А теперь ступай. Ты прощен.
Родольфо поднялся. Скелет за спиной постукивал, когда он выходил. Вошел еще кто-то. Фабрицио почувствовал ее запах прежде, чем увидел лицо.
