– Зина! Умолкните! Вы ничегошеньки в этом не смыслите. Если желаете знать, они более живы, чем мы. Они мученики, они страдальцы безвинные, они за веру в Христа жизнью заплатили – значит, они живы. Мой дед, Петр Иванович, разве мертв? Знаете, – приподнявшись с кушетки и обхватив рукой короткую сильную шею Зиновия Германовича, отчего-то зашептал доктор Боголюбов, – я его видел… я его сразу узнал, хотя на тюремной фотографии он совсем старик, а ему тогда и было-то всего чуть больше сорока…. Погодите, погодите, – соображал он, почему-то непременно стараясь усадить Зиновия Германовича рядом с собой, для чего изо всех сил гнул рукой его борцовскую шею. – Ведь я ему ровесник сейчас!
Его сразила эта простая мысль. Теперь уже обеими руками, как дитя, ухватившись за шею Цимбаларя, он встал с кушетки.
– Когда я родился, ему было бы… – Сергей Павлович на секунду задумался, сосчитал и уверенно сказал: – пятьдесят шесть… или пятьдесят семь, не больше! Я мог бы расти под его присмотром… Он бы меня молиться научил с лет самых ранних, и молитва стала бы у меня, как дыхание. А умер бы он, я бы его похоронил, и знал бы, где его могила, и навещал бы ее… Всё отняли, – высохшим от ненависти голосом сказал доктор. – И у бабушки Анны… она, бедная, тоже где-то сгинула или умерла рано, иначе папа не рос бы сиротой… и у папы, и у меня… У всех. Всё.
Он подошел к окну, чуть отдернул занавеску и долго смотрел во двор. Летние сумерки сгущались, во дворе было пусто, только маленький мальчик упорно раскачивался на качелях, стараясь взлететь выше, выше – чуть ли не до верхушки неподалеку росшей старой липы.
– Я в их архиве один документик надеюсь найти… или упоминание о нем… к нему Петр Иванович, дед мой, был причастен. Хранителем его он был, и это, Зина, все, что я могу вам сказать. Меньше знаешь – лучше спишь. Вот я, – криво усмехнулся он, – как узнал про этот документик и про то, что в нем, так и сплю через раз… А в подвале у них стал читать, как они невинных людей в тюрьмах гноили, стариков смертным боем били, а потом убивали… вообще спать перестал…
– Узник Освенцима, – сокрушенно вздохнул Зиновий Германович. – Вылитый!
– Не умаляйте заслуг родного Отечества, Зина: Освенцима еще не было, а ГУЛаг был. Освенцим исчез, а ГУЛаг еще жрал человечину. Подите-ка сюда, – вдруг поманил Зиновия Германовича к окну доктор Боголюбов. – Гляньте… занавесочку не отдергивайте, а так, с краешка… Видите?
Ворча, что его, старика, в его же собственном доме заставляют играть в конспирацию, Цимбаларь зашел с другого края подоконника и пожал плечами. Когда у человека стойкая бессонница и нервы истощены, ему Бог знает что может померещиться даже в мальчике, летающем на качелях. Это всего лишь Ванечка, сынок неизвестного отца и Верки Звонаревой из нашего подъезда, которую он, Зиновий Германович, помнит девочкой с косичками и белым фартуком на темно-коричневом платьице, а теперь сокрушенно наблюдает, как из этого махонького цветочка с красным галстуком на шейке выросла продавщица винно-водочного отдела в соседнем магазине, сама крепко пьющая и слабая на передок.
