Тальда приготовил ему четверть кружки местной водки с солью, утверждая, что это немудреное средство обязательно поможет, и профессор его послушал. К его же бедствию, потому что уже спустя пару минут его снова выворачивало, да так сильно, что он даже ослабел. Пришлось ему заваривать крепчайший южный чай, а чтобы он совсем не умер от голода, подкормить еще и сухарями, которых, к удивлению рыцаря, нашлось достаточно, вот только в них уже появился прелый, горьковатый привкус. Конечно, он не мог сказать, где Тальда хранил их, возможно, в одном из тех невидимых, но явственно ощущаемых мест в карете, которые значительно увеличивали ее вместимость и объем. Но в общем-то ему и не хотелось это знать.
Кони внезапно забились, Оле-Лех едва успел положить руку на навершие кинжала, а Франкенштейн уже вскочил на ноги и, странно расставив руки, словно пытался обхватить всех своих четырех коней разом, бросился к ним. Тальда тоже поднялся на ноги, но вместо слабенького кинжала у него в руках был тот самый мясницкий нож, которым он разделывал туши забитых конями оленей.
Лишь профессор Сиверс ничего не понял и сонно, подслеповато моргал своими слабыми глазами, водил головой из стороны в сторону… А на их костер из прозрачной северной хмари, которая заменяла ночь, надвигалась какая-то фигура.
Это был человек, конечно человек, но выглядел он весьма необычно, и даже в темноте было видно, насколько он отличается от тех существ, к которым Оле-Лех привык.
У него были высокие скулы, раскосые, маленькие глаза, которые сидели в глубоких, казавшихся в этом сумеречном свете черными глазницах. Еще у него была жиденькая борода, странно торчащая во все стороны на щеках, но на подбородке свисающая длинной, похожей на сосульку косицей. Одет он был в легкую кожаную рубашку, опускающуюся ниже колен, а на поясе, стягивающем его живот, болтался охотничий нож в кожаных ножнах.
Шел он бесшумно. Рыцарь попытался разобрать в окружающем полусумраке, во что обут незнакомец, но ничего не понял, кроме того, что абориген весьма странно ставил ноги носками внутрь, и потому казалось, что он на каждом шагу проверяет перед собой землю, на которую собирается ступить. Возможно, эта походка была выработана долгими годами хождения по неверным болотам или по некрепкому льду или же вообще помогала не проваливаться зимними ночами в острый на кромках наст, зализанный здешними солеными океаническими ветрами.
Незнакомец протягивал вперед руки. В них ничего не было. И он пытался изобразить своим на удивление малоподвижным, словно вырезанным изо льда темноватым лицом улыбку. Лучше бы он этого не делал, потому что зубы у него были черными, они даже на не очень чистой его коже выделялись грязноватой полосой.
