Если он понимал ее хотя бы наполовину, получалось, что Айви совершенно его не обманывала. Но почему она тогда подчеркивала, что каждое лицо, включая и ее собственное, маска?
Если Айви навещала Барбару только потому, что однажды Барбара проявила по отношению к ней доброту, если она взяла фотографии мертвых тел в «Шепчущиеся сосны» только потому, что всюду носила их с собой, тогда фотография мертвого богомола не имела никакого отношения к ловушке, в которую попал Билли, а она ничего не знала о выродке.
В этом случае ему следовало встать, уйти и заняться куда более срочными делами. Однако он остался за столом.
Ее взгляд вернулся к фисташкам, руки вновь принялись их чистить.
— Моя бабушка была глухой от рождения. Она никогда не слышала сказанного слова, не знала, как их произносить.
Наблюдая за ловкими пальцами Айви, Билли чувствовал, что ее дни заполнены полезной работой: уходом за садом, уборкой в доме, готовкой, и она всеми силами избегает безделья.
— Она никогда не слышала смеха других, но знала, как нужно смеяться. У нее был потрясающий, заразительный смех. А как бабушка плачет, я впервые услышала в восемь лет.
Билли понимал, что трудолюбие Айви — отражение его собственного, необходимость занять себя, и сочувствовал ей. Она ему нравилась, независимо от того, мог он ей довериться или нет.
— Когда я была гораздо моложе, я не могла полностью осознать того, что моя мать умерла в родах. Раньше я думала, что убила ее и несу за это ответственность.
В окне ворон вновь размял крылья, расправил и сложил так же бесшумно, как в первый раз.
— В восемь лет я наконец-то поняла, что вины на мне нет. Когда я знаками рассказала бабушке о моем открытии, она впервые на моей памяти заплакала. Это звучит смешно, но, когда она заплакала, я предположила, что плакать она будет молча, лишь по щекам польются слезы. Но рыдала она так же громко, как смеялась. Поэтому, по части этих двух звуков, она ничем не отличалась от любой другой женщины, которая могла слышать и говорить. Была одной из них.
Раньше Билли думал, что Айви околдовывает мужчин красотой и сексуальностью, но, как выяснялось, чары у нее были куда более сильными.
Он понял, что собирается открыть ей, лишь когда услышал собственный голос:
— В четырнадцать лет я застрелил отца и мать.
Она ответила, не поднимая головы:
— Я знаю.
— Насмерть.
— Я знаю. Ты когда-нибудь думал, что кто-то из них захочет поговорить с тобой через стену?
— Нет. Никогда. И, Господи, я надеюсь, что они не заговорят.
