Второй прачке, Наталье, дрова приходит колоть муж Леша, привезенный ею из города и уведенный будто бы там от жены и двоих детей. Леша моложе Натальи лет на десять, с большим, неподходяще для деревенского мужика холеным лицом, инвалид второй группы, прихрамывает, успел на войну в самый ее конец. Когда они рядом, заметно, что Наталья старше. Она черноволоса, черноглаза, движется замедленно, словно боится расплескать загадочность красивого по-цыгански лица.
Баня — красно-кирпичное строение, пристрой деревянный, в нем предбанник, то есть раздевалка и сушилка для прачек. Успеть надо до того, как в баню придут мыться курсанты.
Ольга бросает на лавку в предбаннике цинковый таз. Он, будто белыми кренделями, через верх наполнен перекрученным в толстые жгуты после ручной отжимки бельем. Таких тазов в Черной Избе у нее еще два. Она распахивает обитые жестью двери сушилки — глухой раскаленной камеры три на полтора метра и два в высоту, разбрасывает по ее кирпичному возле стен полу сырые чураки. Чураки шипят. Между ними — чугунная, красная от жара плита. Навесив на плечи белья, отчего голову ее опять не видно, Ольга враскорячку скачет по чуракам, растряхивает белье, развешивает на проволочные крючья. После трех заходов сушилка полна. Двери затворяются накрепко.
Без передыха, не одевшись, она бежит на мороз, приносит из Черной Избы второй таз, потом третий. Падает на лавку в предбаннике. От сушилки тянет паленым, потолок низкий, воздух сухой и каленый. Ольга вскакивает, кидается к сушилке, прыгает, по чуракам, проверяет, просохло ли белье, не запалилось ли. Нет.
— Когда это наказанье кончится, — входит с улицы, ворчит банщица Поля, — только прибралася.
— Я сейчас, Поля, сейчас. — Ольга опрометью с лавки, хватает вехоть, подтереть следы от чесанок.
Поля тоже военная вдова, сын в городе, сама чистоплотница, пол в предбаннике выскоблен дожелта.
Охнув, бросив вехоть посреди предбанника, распахнув сушилку, Ольга выбрасывает ломкое горячее белье, за ним из сушилки знойный суховей, пахнет осиной. Наскоро дотерев пол, сложив белье по стопкам, она выглядывает в маленькое мутное окошко: в улице сине, но ясно, скачет по-над крышами дым из труб, младшего девятилетнего сына не видать. Ольга спрыгивает в яму под сушилкой, подбрасывает в каменку еще три чурака.
— А давай и поедим, — выбравшись из ямы, слышит голос Муры, — до ночи сегодня не управлюсь. — Мура сидит с банщицей за голым столом в две доски, вытаскивает из сумки еду.
