Сердце моё защемило. За годы, проведённые в жутких лагерях, я начисто отвык радоваться и боялся смеха, да и вообще всего хорошего, что иногда выпадало на долю узника, жалкого и усталого. Со временем я научился признавать и любить только тяжкое и мучительное и только в этом находил для себя покой и уверенность, некую жизненную правоту на все случаи: вот я уже в горе, а значит, более страшного и худшего ждать нечего. Я до сих пор помню ту свою «невесомость» и внутреннюю легкость, с какою я общался с людьми и палачами. Никогда больше я не имел того, что было там!
Серый, конечно же, был в курсе моих диких «пересидочных» — на тот момент я отбывал где-то лет семнадцать без выхода — состояний и взглядов и давно привык к ним.
— Ладно, давай без философии! — бесцеремонно оборвал он меня, видя, что я, кажется, сажусь на «любимого конька», и тут же заговорил о деньгах.
— Дай мне две сотни, Паша, полторы у меня есть. На три дня хватит, расслаблюсь малость и обратно «домой»! Я уже кое-что выяснил про посёлок, ага… Всё будет ништяк, поверь, ты просто мнительный и пересидел. Тащи «лове», я буду отваливать, пора, — поторопил он меня.
— Хорошо, тебе видней, Серый, — ответил я и поплёлся назад в секцию, за деньгами. Переубеждать и сбивать человека в таком состоянии не имело смысла, к тому же он бы и не послушал меня в тот момент, это было ясно как день. Глаза его горели, они буквально метали искры радости от предчувствия новизны бытия — такое происходит с человеком перед самым настоящим освобождением, когда пришла пора пожимать руки. До этого освобождающийся верит и не верит в «свой» день, но он уже и не в лагере… Что тут было говорить!..
— Притырив принесённые мною деньги, Серый радостно и крепко хлопнул меня по плечу и пошёл…
Однако у самой входной двери вдруг неожиданно притормозил и оглянулся. Я понял, что его что-то осенило, и не ошибся.
— Слу-ушай… — медленно произнёс он, находясь в каком-то рассеянном раздумье, мгновенно изменившем выражение его лица. — А что, если тебе накинуть телогрейку и минут на пятнадцать «нырнуть» за столовую, туда, где труба… Шесть-семь лесенок — и видно волю, а тебя никто не увидит за зданием, да и ночь уже, обход будет в три. Дождёшься, пока я выйду, и сразу вернёшься, а? — Он вопросительно посмотрел в мои глаза.
Я ничего толком не понял и потому спросил его о смысле и цели этого наблюдения:
— Зачем, Саня, что это даст?
— Ну ты же сам говорил: «Мало ли чё», вот и будешь точно знать, вышел я или нет. На все сто, а то эти козлы и в БУР могут «выпустить», ага! Лады, Паша?
