Глафира спросила у меня:
— Что ты там про меня придумал?
— Это вам Сережка сказал?
Она только что вернулась из волости, куда ездила с продотрядом комиссара Рольфа. На усталом лице мелькнула чуть заметная улыбка, совсем как у мраморной Афины. Она стояла, широко расставив ноги, кобура плотно лежала на бедре, и она улыбалась — богиня войны и труда.
— Никто мне не говорил. Я сама слыхала. Афина Паллада — разве похожа?
— Да, очень.
— Чудной ты! Рольф, слышишь? Рольф?
Я оглянулся: в темном углу у двери сидел продкомиссар. Он посмотрел на меня, и его тяжелые усы дрогнули от смеха, и он еще больше стал похож на тихого деревенского учителя. Нисколько он не напоминал того грозного комиссара, о котором рассказывали легенды.
— Это про него ты говорила? — спросил он у Глафиры.
— Он самый, петроградский парнишка.
Уперев руки в расставленные колени, он потянулся ко мне и, почему-то понизив голос, спросил грозно и сочувственно:
— Как там в Питере? Трудно?
— Там хорошо! — убежденно ответил я.
Необычайно удивленный таким ответом, он вскинул голову:
— А зачем же уехал?
— От голода уехали. Нас пятеро у мамы.
— Голод, а говоришь — хорошо?
— А что, только от сытости хорошо бывает? — возразил я не очень вежливо, потому что мне уже приходилось отвечать на подобные вопросы, и меня всегда возмущали люди, не понимающие таких простых вещей.
Мой ответ пришелся по душе Рольфу.
— Ого! — воскликнул он обрадованно. — А ведь это здорово верно! — И, повернувшись к Глафире, сказал: — А ты говорила, он несмелый.
— Я говорила, что трудно ему будет жить.
— Ему? — Рольф сощурил глаза. — А это, учти, здорово, если трудно жить.
— Вежливый он уж очень, кроме того, — не сдавалась Глафира.
— Вот именно в чистоте души и есть главная сила человека. Думаешь, который много кричит, тот и смелый? Эх ты, Глашка! Вот я его в продотряд возьму, посмотришь, какой он тогда окажется вежливый.
Она рассмеялась и восхищенно спросила у меня:
— Ну за что мужики его боятся, некоторые прямо доходят до ужаса.
— Некоторые — это кулаки, контра. Им и положено нас бояться.
Говорил он негромко, медленно и с такой расчетливостью, будто каждое его слово стоило денег.
— Криком да угрозами нынче никого не возьмешь. Привыкли. Надо, чтобы они в сознание вошли и сами сообразили, что если отдадут хлеб, будет хорошо, а не отдадут — будет очень плохо. Когда они до этой мысли допрут, то, считай, все в порядке. Советская власть — это тебе не шутки.
Он встал и, сутулясь, прошел по комнате.
