Не могу, — простонал он и, закрывая лицо ладонями, зарыдал. Пакет полетел на пол, пролив целую пригоршню крови. Кровь, как акварель по воде, расплывалась по его белому телу, его сильно трясло, глаза были кроваво-красными.
…Даже этого не могу сделать, — он выставил левую руку: на запястье три разреза, красных, мягких как та же свежая мягкая акварельная краска, сочащихся.
Он вдруг как-то взбрыкнул и сорвался с места. Побежал в комнату, поскользнувшись, упал в коридоре. Я за ним — обнаружил его уже завернувшимся в постель, трясущимся в судорогах, плачущим, заворачивающим руку, укачивающим её как ребёнка. Он вскочил и понёсся опять в кухню. Весь пол был в красных каплях и мазках, и даже стены.
Я не могу, Алёша, не могу! Блять, что же делать теперь?! — я не могу! не могу! не могу! — Он опять захлебнулся рыданиями, закрываясь от меня ладонями.
Что же ты, Саша… — я сам не знал что делать, как быть и в первый раз видел его слёзы, — ну, ничего… — я взял его за плечо, посадил на свой стул, сам метнулся в ванную. Тут я остолбенел: вода была мутно-красной, до краёв, всё вокруг — стены, раковина, зеркало — было забрызгано, вымазано густой, тёмной кровью, на полу были неразведённые акварельные лужи и — бритва. Я поднял её — старая, ржавая, из чёрного материала, на одной стороне на ней словно расплавленный пластилин… Она лежала всегда под банкой с зубными щётками, и я даже не мог вообразить, что ей можно…
Сколько же крови, тупо думал я, глядя на обнажённую лампочку под потолком ванной. Еле оторвался, схватил полотенце. Потерял, потеря крови, от потери крови — неслось у меня в голове.
Я не смог, не смог, Алёша! — сказал он (проскрежетал зубами) и опять залился слезами и всхлипами, но казалось, что он удыхает от смеха.
Я грубо отнял левую его руку от лица, окружил полотенцем, завязал и что есть силы затянул, а потом ещё узел. Попробовал — не то что он, а я сам обеими руками не развяжу.
Я лежал, лежал, Алёша… посмотрел — а там белое что-то, я подумал: кость… и вода вся красная… если б не было воды…
Лицо его дёргалось и искажалось, он весь трясся и заламывал руки в судорожных, истерических порывах.
На, покури, — я сунул ему в рот сигаретку «Примы», поджёг, но она вскоре упала, и он не придал этому никакого значения.
Пойду к Репе, вызову «скорую», а ты сиди, одень трусы.
Не надо…
Через десять минут я буду тут. Не бойся. — Я взял с пола «Приму», она была мокрая, я взял другую из пачки и побежал вниз по лестнице.
