— Забудь о жалости, товарищ! — вскричал Цицерон, истекавший кровью. — На войне как на войне. Хороший человек — это мертвый человек.
— Я не хочу ничьей смерти, даже человеческой, — в глазах Работяги стояли слезы.
— А где Молли? — вдруг спросил кто-то.
В самом деле, Молли нигде ни было видно. Все не на шутку встревожились. Уж не ранена ли она? А может, люди увели ее с собой? После долгих поисков ее нашли в стойле; она зарылась мордой в ясли с сеном, так что торчали одни уши. Молли дезертировала, едва раздался ружейный залп. Успокоенные тем, что она жива-невредима, все потянулись на скотный двор и, к удивлению своему, обнаружили, что «бездыханное тело» сбежало — вероятно, мальчишка был только ранен, а не убит.
Еще не успевшие остыть после сражения, животные наперебой вспоминали свои ратные подвиги. Стихийно началось празднование победы. Подняли флаг, спели раз пять «Скот домашний, скот бесправный». Погибшую овцу торжественно предали земле и на этом месте посадили куст боярышника. Цицерон произнес над могилой короткую речь, в которой призвал животных, если понадобится, отдать жизнь за родную ферму.
Единодушно было решено учредить боевую награду — «Животная доблесть» 1-й степени — и наградить ею Цицерона и Работягу. Среди упряжи, лежавшей в подсобке, нашлись медные конские бляхи, каковые и стали медалями, и носить их полагалось исключительно по светлым животным праздникам. Медалью «Животная доблесть» 2-й степени была награждена овца (посмертно).
Долго спорили, как следует назвать сражение. Остановились на Битве при Коровнике, имея в виду его решающую фазу. Дробовик мистера Джонса был очищен от грязи. Так как в доме нашлись патроны, порешили поставить под флагштоком ружье как бы вместо пушки и два раза в год давать из него залп — двенадцатого октября, в годовщину Битвы при Коровнике, и в Иванов день, ознаменовавшийся Восстанием.
С приближением зимы поведение Молли становилось все более вызывающим. Она постоянно опаздывала на работу, оправдываясь тем, что проспала, и целыми днями жаловалась на непонятные боли, которые, впрочем, нисколько не влияли на ее аппетит. Под любым предлогом она сбегала к водопою и там подолгу стояла, бессмысленно таращась на свое отражение. Числилось за ней и кое-что посерьезней. Однажды, когда она вошла во двор своей легкой походкой, поигрывая хвостом и меланхолично перекатывая во рту соломинку, к ней направилась Хрумка.
— Молли, у меня к тебе серьезный разговор. Сегодня я видела тебя возле изгороди, что отделяет нас от «Фоксвуда». По ту сторону стоял кто-то из людей мистера Пилкингтона. Конечно, я находилась далековато, но, по-моему, ты подставляла ему морду, а он тебя гладил и что-то говорил при этом. Что все это значит, Молли?
