Садовник судеб | страница 25



– Спокойно!

И отвел нас на семинар к Козловскому, где состоял старостой, хоть и держал при этом фигу в кармане. Об омонимических сальто поводыря Гамзатова я был осведомлен лучше моих спутниц. Еще отроком отправил ему письмецо: мол, от обложки «Созвездия близнецов» стеллаж в моей комнате порозовел… (Воображаю, как он расчувствовался!) В постскриптуме я указал пикантную подробность: «Знайте же, что нас с Вами, помимо страсти к точным рифмам, роднит еще кое-что…» Верх кретинизма – подогревать в своей юной душе инстинкт мафиозности, понятия не имея о том, что справочник Союза писателей по швам трещит от еврейских фамилий!

Естественно, Яков Абрамович выплыл ко мне в порфире базилевса, посулил замолвить словцо проректору («Сидоров наполовину то же, что и вы!» – прибегнул он в свою очередь к игривому иносказанию). В палестре его сиживали Санчук и Веденяпин – меня, серой мышки, должно быть, не приметившие. Какая-то заторможенная еврейская дама в повойнике презентовала анемичную брошюрку. Какой-то разухабистый соловей-разбойник в пух и прах разнес ее ламентации.

– Что вы гоношитесь, люди живут по-разному… – вяло отбивалась от его нападок поэтесса.

– Ох, уж эти графоманы! – заговорщицки подмигнул Козловский, наскоро соображая мне рекомендацию, когда все разошлись.

Имел ли он в виду своего визави, участников ли заседания, или себя любимого – кто теперь ответит?

Впоследствии я натыкался на него в коридоре «Юности».

– Больно уж этот Коркия похож на бердичевского грузина! – ворчал живчик, досадуя на отсрочку публикации.

Умер Арсений Тарковский – и на панихиде, в Большом зале ЦДЛ, Яков Абрамович вальяжно переминался на сцене. Ораторствуя, Лев Озеров затронул тему нравственного неприятия усопшим избыточно пестрых рифм: «Не высоко я ставлю силу эту…» Козловский – я уловил! – в эту секунду недоуменно поморщился.

Дрянное дело развенчивать благодетелей, но ничего не попишешь: истина дышит в затылок.

Зато о Владимире Микушевиче худого слова не скажу: не человек – скала интеллектуализма!

Ян, скучавший на съемной даче, предложил меня и тамбовца Попова понатаскать по английскому. К тому времени я успел смотаться в Нимфск и, дождавшись вызова на экзамены, поселился в общежитии на Добролюбова. Мы потели над головоломкой спряжений, когда в беседку втиснулся великан с растрепанной гномьей бородой. По его просьбе абитуриенты прочли по стихотворению. Рыжего словоблуда Микушевич сходу раздраконил, меня ж, наоборот, приголубил: