– Совсем другой коленкор!
Затем, самозабвенно протрубив свое, попенял: Винокуров затирает его в «Новом мире». Говорил он зычно – и в сонме не стесняясь природной громогласности. Платон, Магомет, Леонардо, Кришна, – казалось, в вестибюль писательского дома забрел заблудившийся пифагореец.
Увалень в быту, Микушевич всецело полагался на практицизм супруги. «Как с полки жизнь мою достала – и пыль обдула…» – эти строки неустанно цитировал, примеряя образ к собственной судьбе (лишь порядок строф наивно норовил перепастерначить).
В Ялте он часами излагал собравшимся идею культурологической книги, которая объяла бы весь мир, всю историю. Ребячески ощупывал в чеховском саду ультрамариновые бусины японских яблок. От него я и заражусь страстью к анаграммам – затмившей впоследствии мой нестойкий разум…
Но это произойдет гораздо позже. Пока ж – электричка нудно ползла из пригорода: я расписывал тамбовцу Попову ксенофобию, царившую в малограмотной Белоруссии.
– Ты не думай, я знаю! – в меру понятливости утешил он. – Во дворе у нас жила одна узбекская семья: царство им небесное!..
Одно слово, чудной парень. По возвращении из армии я узнал, что он костерит меня по сусекам: «Напрасно якшаетесь с Марговским: он – жид, а я к жидам непримирим!» При этом – я слышал собственными ушами – Рыжий уламывал своего тезку Сашу Карабчиевского прислать ему гостевой вызов из Израиля.
Самого печального я не досказал. В весенний свой визит, живя у Яна, я сознавал, что стесняю молодую чету. Собственно, и сам Пробштейн не утруждал себя эвфемизмами. Цель приезда была достигнута, но даты на обратном билете не переправишь.
И я позвонил в Балашиху. Жена Эбера мне явно обрадовалась. Полгода, как они разбежались. Она жила с матерью, защитив диплом и притулясь библиотекарем в Ленинке…
– Приезжай!
Но я колебался. Нежелание побираться у родственников пересилило. Она потянула меня в Измайловский парк. В ней все клокотало. Юра такой, Юра сякой! Он оказался полнейшей бездарью! Расставаясь с ней – так дотошно делил их общую библиотеку! Мешки под глазами усугубляли ее физиономическое сходство с Крупской. Я молчал, как пень.
– Мне ведь, на самом деле, с тобой очень плохо, Гриша! – поежилась Люда рядом на скамейке.
Смеркалось. Пора на боковую. Мы поехали к ней. Постелила мне в комнатенке, доверху забитой мужниными книгами.
Ночью ее маму увезла неотложка.
– Можешь поверить, я не сомкнула глаз! – простонала филологиня, опускаясь на край моей раскладушки.
