И вот греки запели, и люди в ужасе побежали прочь. Пение монахов было понято, как волхование, – и кто мог ведать силу греческих слов…
– Лучше бы волки выли, – сказал старый Пресвет.
– Правда, правда! – отозвались горожане. – Лучше бы волки…
Тороп-скоморох, медвежий поводырь, тут же у пристани, откуда ни возьмись, научал старого ленивого медведя кланяться чужеземным гостям, и зверь раскорячивался, бил поклоны, потешал горожан. А Торопка меж тем среди людей ходил, говоря: «Эти черные-де и есть волки, вот дай только ночи дождутся, так и побегут по домам у людей кровь пить…» Еще шептал, чтоб ворота запирали покрепче, береглись бы от дурна заморского…
В страхе расходились горожане. А гости в княжий терем пошли. Он на самом лобке горы возвышался над городом. Княжьими дедами рубленный из толстых бревен, почерневших от древности, он век и век стоял. Еще и князей не знавали. Еще не тронутые секирой, дубравы шумели на холмах, где нынче славный Кыев, а он, сей терем-то, и тогда стоял. Лишь бревна свежетесанные были белы, как девичьи тела, благоухали смолой.
Вон откуда, из каких темных далеких времен Татинец-город над озером встал.
Тут самая Русь была. В иных селеньях, случалось, рождались люди кривоноги, скуласты, подслепы, очи что щели; в иных – черны, мелковаты; в иных – белоглазы, безбровы, конопны. Первые имели корень от печенеги, от половца, вторые – от грека, от булгара третьи же – от варяги, от свена.
А эти, над озером, были чистая Русь: рослы, в плечах просторны, долгоноги, волос светел, лик ясен, нос прям, точен, темная бровь – вразлет.
Но меч крепко держали. Редко двор стоял, где на воротах не красовался б иноземный щит, добытый в битве. Также – посуда застольная: чаши венецыянские, кувшины, блюда. Также – оружье.
Супротив же княжьего терема, на майдане, – четверо коней медяных, ноздрясты, страшны, диковинны, еллинских кузнецов чудо. С корсуньского похода привез князь сии дивы. Чтобы помнили чужие да и свои не забывали б…
И вот, идя с пристани в терем, узрели черные греки квадригу медяну и отвернулись: вспомнили Корсунь.
А в тереме столы от яств, от питий ломились. Ендовы большие и малые, наполненные всрезь медами да брагами, ожидали пиршества. Ведь каким побытом доселе творилось-то? После дальнего пути – в мытню, после же мытни – за столы, за беседу.
Но черные греки в мытню не шли, от стола отреклись; через Корнилия-толмача велели подать себе воды да полбы. Книгу раскрыли с медными застежками, стали читать непонятные чужие словеса. И омрачился князь: худо начало, обычай ломать не годится. Пустое дело – охоту, звериный гон зачинать – и то как без пира? А тут – экое! Древних богов зори́ть, а ни гусельного звона, ни песен застольных, ни хмельной похвальбы. Худо.
