Париж — веселый город. Мальчик и небо. Конец фильма - Жанна Владимировна Гаузнер

Мадам Лафрикен и ее дом очень походили друг на друга. В молодости они были хороши собой. Теперь они старели. Оба они были с претензией: дом — на стиль ампир, мадам Лафрикен — на правильное понимание жизни. Когда-то дом принадлежал богатым. В то время малиновые кресла, гобелены и ковры были свежи и шелковисты. Теперь из кресел вылезали вата и пружины. Коврами и гобеленами лакомилась моль.

Какие-то приятельницы дарили мадам Лафрикен свои старые платья.

По утрам она спускалась с бывшей парадной лестницы со сломанными перилами в бывшем когда-то нарядном туалете, теперь не модном и потертом.

Кроме мадам Лафрикен в доме жило двенадцать семнадцатилетних девушек. Они были краснощеки и упруги. Они не любили мыться. Жирные редкие волосы туго завивали щипцами.

Это были дочери бакалейщиков и мясников. Мадам Лафрикен обучала их стенографии, машинописи и чистописанию. Она играла им Шопена и Бетховена, читала стихи.

Вокруг дома был сад. Там росли крапива, ежевика и клены. Там был искусственный пруд. Пруд пахнул сыростью и малярией.

На всегда притворенной калитке сада криво висела табличка:

Мне было девятнадцать лет, и я была одна в Париже.

Свет отражался в мокром от дождя тротуаре. Свет фонарей клином упирался в черную глубь. Свет автомобильных фар бежал под колесами переливающимися пятнами. Неоновые росчерки реклам превращались в лиловые кляксы. Была осень. Эйфелева башня — длинная брошка из красных и белых камней — сколола черное небо со светящейся землей.

Горячий бокал кофе согревал застывшие пальцы. Ветер рвал навес из толстой парусины. Сидя на маленькой террасе кафе, я думала: «Теперь бы хорошо так: снять комнату где-нибудь в Латинском квартале. Такую уютную комнату, с окнами на Люксембург. В комнате чтоб были полки с книгами, диван с подушками, букет астр, лампа. И конечно, необходимо поступить в Школу изящных искусств. Днем учиться. По вечерам бывать в театре и у друзей. И писать. Все, что вздумается: полку книг, или букет астр, или желтые деревья в Люксембурге. Краска мягко ложится на холст. Она приятно пахнет. Рядом ложится другая, темней. Потом — мазки, мазки. Я отступаю на шаг. В одном углу белого холста зарождается жизнь. Живой странный цветок распустился в белой безжизненности. И он так свеж и ласков, что хочется его сорвать из холста и засушить на память».