Наш писатель держал язык за зубами так долго, как только мог. Я видел, каким несчастным он себя чувствовал среди чванных болтунов, ибо все эти людишки в военном и в штатском, никогда в своей жизни ничем путным не занимавшиеся, да и сейчас ничем серьезно не интересующиеся, разыгрывали настоящую комедию, пыжились и важничали необычайно. И эти хвастунишки и пустомели взялись рассуждать о том, что делать с пятьюдесятью или шестьюдесятью миллионами человек. Все их предложения звучали просто чудовищно. Послушать их, так все немцы – сплошь преступники.
Наконец кто-то неосторожно спросил писателя, каково его мнение.
Писатель оглядел всех присутствующих. Я сразу увидел, как он сердит, но он начал спокойно.
– Единственное, что можно сделать, это перебить их всех, одного за другим, пока ни одного в живых не останется. Слишком сложна проблема для всякого иного решения, по крайней мере в настоящем собрании.
Все молчали, и он продолжал:
– Позвольте спросить, почему мы вообще обсуждаем эту проблему и кто нас об этом просил? Ибо если подойти к делу серьезно – а мы делаем вид, что это так, – то эта проблема потребует огромной напряженной работы всех лучших людей Америки, работы, которую нельзя завершить ни в пятьдесят, ни даже может быть, в сто лет, и я не думаю, чтобы наша страна жаждала взять на себя такую ответственность. А если она и готова взять на себя эту ответственность, боюсь, что лично я не смогу разделить ее ни в какой степени, так как у меня несколько иные планы на будущее. Прежде всего, я думаю, такая работа настолько значительна, что должна привлечь усилия людей, более к ней подготовленных, чем мы с вами. Если же мы здесь собрались, чтобы есть, пить и разговаривать, и разговоры наши не следует принимать всерьез, то я предложил бы лучше обсудить, что нам самим делать после войны, ибо тут мы все сможем с большим успехом использовать наше время и силы, чем в приложении к той проблеме, которая, как мне кажется, должна решаться самим немецким народом. Есть среди присутствующих хоть один немец?
Я было думал, что такими речами он навлечет на себя кучу неприятностей, но ничуть не бывало, ничего не произошло – все тотчас же забыли, о чем он говорил, и продолжали молоть всякий вздор, толочь воду в ступе, как говорится. Я уже здорово был на взводе к тому времени, так что мне было на них наплевать. Я знал, что им все равно не справиться и с самими собой, не говоря уже о немцах, и поэтому не принимал никакого участия в их трескотне, хотя тот парень, что задавал обед от имени правительства, то и дело справлялся о моем имени.
