Есенин задумался.
— А знаешь что…
— Ей-богу, я бы на твоем месте согласился, — перебил его Ройзман, одной рукой крутя волосы у виска, а другой хлопая себя по колену.
В этот момент вошла Соня.
— Вот, Матвей уговаривает меня надеть поэзо-шапку Мономаха, — засмеялся Сергей.
— Она будет вам к лицу, — улыбнулась Соня.
— Вы думаете? — спросил Есенин. — А что же, пожалуй, черт с ними, если они этого хотят.
— Не только хотят, — воскликнул Ройзман, — они жаждут. Все молодые поэты на тебя молятся.
Лицо Есенина стало неожиданно хмурым.
— Ну а старые? — спросил он резко.
— Господи ты боже мой, — заволновался Матвей, — да что говорить о старых! Они давно склонились перед тобой, да они…
— Ну ладно, — перебил Есенин, — я согласен, только помни условие: на обеды твои я чихаю, но чтобы вино и водка у меня были всегда.
— Будет, все будет, — успокоил его побледневший и слегка забеспокоившийся Ройзман.
— Ну, теперь я иду.
— Подождите немного, — вмешалась Соня.
— Нет, дорогая, спасибо. Меня ждет Кожебаткин у Карпович. Я ему обещал предоставить рукопись. Но ее у меня нет.
— Кожебаткин! — воскликнул Матвей. — А как его зовут, не Александр Мелентьевич?
— Да, кажется, так, — небрежно бросил Есенин.
— Так ты его знаешь, знаешь… — залепетал он. — Это же один из крупнейших мануфактуристов. Его изрядно пощипали, но у него и сейчас немало осталось.
Ройзман с еще большим уважением посмотрел на Есенина. «Вот молодец, — подумал он, — вот ловкач! Накроет он этого Кожебаткина, если не накрыл».
Есенин ушел. Соня налила две чашки кофе. Матвей мысленно что-то высчитывал, в глазах его горел сухой, лихорадочный огонь. А нерукотворное золото солнца смотрело в окно с вековой улыбкой спокойствия и жалости на пыльные полки, стены и занавески этой растрепанной, всклокоченной комнаты.
Бывают люди как бы созданные для полумрака. Солнечный свет больно режет им глаза, между собой и солнцем они обыкновенно воздвигают баррикады из занавесок, портьер, ширм. В их комнатах всегда пахнет пылью и тишина — особенная, точно пронизанная легким запахом эфира. К таким людям принадлежали сестры Карпович, державшие в одном из арбатских переулков «тайную» столовую, в которой можно было пообедать и поужинать, как в «доброе старое время».
Старшая, Мария Павловна, напоминала классную даму, ходила всегда в черном шелковом платье, густо напудренная и надменная. Младшая, Ольга Павловна, худая, с крашеными волосами, одевалась пестро, слегка хромала и была похожа на птицу с подбитым крылом. Ее глаза были замечательны своей откровенной, ничем не прикрытой лживостью. При пристальном взгляде на них невольно рисовалась фантастическая картина, как какие-то чудовищные насекомые, впряженные в тачки, развозят по воздушным рельсам эти неисчислимые запасы лжи во все концы мира. Чувствовалось, что она сама это великолепно понимает, и потому во время разговора смотрела куда-то в сторону, беспомощно скосив глаза, точно умоляла своих собеседников сделать вид, что они не замечают ее фальши.
