Он подошел вплотную и посмотрел прямо в лицо своими смеющимися лукавыми глазами.
— Люблю тебя, — после долгой паузы произнес он. — Люблю за то, что ты понимаешь очень многое, и то, что я сам не хочу понимать.
Глаза его вдруг потускнели, лицо сделалось задумчивым, но не грустно-задумчивым, а каким-то задумчиво-алым.
— Но ты мне на дороге не становись, — сказал он, резко отстраняясь. Затем подошел к столу, за которым хозяйствовал Амфилов, расставляя стаканы, уже наполненные вином, залпом опустошил один, потом другой, опустился в кресло и сжал руками упавшую на грудь голову.
В это время раздался голос Сони:
— Слушайте, я расскажу вам свой сон!
Став посреди комнаты и обведя всех громадными глазами, она начала прерывающимся, взволнованным голосом:
— Я стою у окна. Широкая улица. Мостовая разворочена: камни, выбоины… Идет процессия. Такой процессии я не видела никогда в жизни. Священники, муллы, раввины, ксендзы, пасторы, служители всех культов, и все они пьяны. Идут дикой шатающейся походкой, в руках хоругви, иконы, чаши с дарами. Одну чашу я запомнила особенно: громадная, золотая, как кусок солнца. Ее несет священник. На нем ярко-красная риза, борода у него рыжая, глаза серые, с красными жилками, такими тонкими, точно сквозь его зрачки кто-то продел алую шелковую нить. Дует ветер, идет дождь, смешанный со снегом, на небе лиловые тучи, а где-то внизу, в подвале — писк крыс, невероятно жалобный, заунывный, точно стая диких голодных кошек копошится в их внутренностях. Я хочу крикнуть и не могу. Раскрываю настежь окно. В мою комнату врываются холодный ветер, дождь, снег…
— Мистика, чертовщина, бабушкины сказки! — произнес, икая, Есенин.
— Странный сон… — говорю я, осторожно улыбаясь.
— Послушайте, мы забыли о главном, — сказал Амфилов. — Мы заехали за Софьей… Софьей…
— Аркадьевной, — подсказываю ему.
— За Софьей Аркадьевной не для того, чтобы слушать сны, мы хотели поехать в один семейный дом…
— К черту семейный дом! — буркнул Есенин.
— Знаете что, — вмешиваюсь я, — поедем лучше кататься. Уже утро…
Распахиваю тяжелую занавеску. На ослепительно белом снегу горело бледно-желтое, похожее на солому, солнце, слегка подкрашенное пурпурной краской.
Соня вновь скрылась за ширму и через минуту появилась еще более бледная и возбужденная.
— Я готова ехать, — сказала она.
Но Есенин уже спал. И разбудить его было невозможно.
— Оставим его здесь, — решила Соня. — Я закрою комнату на ключ.
Мы вышли на улицу.
