— На, соку попей, — заботливо протянула она мне деревянный сосуд.
— Это не травобой, случаем? — нервно шутя, поинтересовался я.
— Еще раз такое спросишь — травобоя налью! — пригрозила Нава.
Я испил сладкого напитка, и правда полегчало — голова перестала кружиться.
— Да будет свободен твой путь в лесу, Нава, — поблагодарил я. — Легче стало, не шатает.
Рано похвастался, потому что услышал слегка знакомый зовущий голос:
— Кандид! Канди-ид! Какого хрена?..
Я вынужден был опять схватиться за ствол, тут и Нава подскочила, обняла, заметив мое шаткое состояние.
— Ты кто? — крикнул я, озираясь.
— Нава я! Нава! — принялась ускоренно балаболить моя заботливая девочка. — Разве ты меня не узнаешь, Молчун? Жена я твоя!
— Да узнаю я тебя! — быстро буркнул я ей. — Не тебя спрашиваю.
— А кого же? — удивилась она. — Вот Колченог, Кулак и Хвост…
— Их тоже узнаю!
— А больше никого нет.
— А кто говорит?
— Не валяй дурака, Кандидушка! Я понимаю, что головой стукнулся, но работать пора! По сюжету иди, по сюжету!..
Я не устоял на ногах, и Нава не удержала — сполз, держась за ствол, на землю.
— Ты чё здесь листопад изображаешь, Молчун, шерсть на носу? — склонился надо мной Кулак. — Ты лиан ползучий, что ли, чтоб по деревьям сползать. Ты у меня смотри, а то враз меж глаз схлопочешь, сразу ползать расхочешь.
— Ты, Кулак, слышишь, что несешь? — ворчнула на него Нава.
— А мне зачем слышать? Пусть Молчун слышит, а то у него сейчас мох на заднице прорастет, если долго на нем сидеть будет, на мху-то, — огрызнулся тот.
— Да не ругайтесь вы, — просипел я, открыв глаза. — Слышу я вас. И промеж глаз мне шерсть не надо… Мне сказали, как меня зовут…
— Кто сказал?! — насторожилась Нава и оглянулась по сторонам.
Колченог тоже насторожился и принялся зыркать вправо-влево.
— Да не озирайтесь вы! — пресек я их тщетные мучения. — Кто Слухачу говорит?..
Мои спутники задумались, шевеля губами. Слухач был одним из моих самых сильных первых впечатлений от деревни. Как-то Нава привела меня в очередной раз на площадь, где намечался деревенский сход. По поляне, цепляясь кривыми ногами за густую траву, передвигался, пошатываясь, худой, слегка сгорбленный мужик с торчащим пузом, по которому перекатывался огромный горшок, откуда он зачерпывал травобой и обильно поливал им траву вокруг. А трава тут же на глазах дымилась, жухла и оседала на землю. Видно было, что ему это дело нравится. Я даже залюбовался этим сеятелем травяной смерти. И вдруг он застыл посреди сеющего жеста, поднял руки ладонями вверх, будто подставляя их солнечным лучам, лицо расплылось в блаженной улыбке, словно чесотку на лопатке ему почесали, потом оскалилось и обвисло. Вокруг лысой (что само по себе было большой редкостью в деревне) головы Слухача сгустилось мутное лиловатое облачко, и он заговорил не своим голосом, каким в деревне не говорили, с неживым звоном, быстро, четко и совершенно непонятно, будто на чужом языке, хотя многие слова казались знакомыми, но общий смысл ускользал. От меня, по крайней мере.
