— Крепись, голубка, шибко засела, — попросил дядька, извлекая вторую штуковину, один в один, как первая. Вытащил, покрутил, дивясь, да на кросно Устинье кинул:
— Оботри, опосля князю покажем. Да не стой аюклой! Кросно подай! — прикрикнул на бабу, зажимая руками руду лебёдке. Промыли раны, стянули натуго через грудь, только розовые пятна выступили, но не ползли, не сочились шибко — унялась рудица.
— Рубаху давай! — недобро зыркнул на тетку десничий — что за баба? Воловодица! Очнулась, подала. Натянули вдвоем чистую холщевку, стиранную, не новье, до пят девчушке. С пяток таких хилых упрятать можно.
— Другую бы… — покачала головой Устинья, с сомненьем разглядывая ветхую рубашку. `Чего раньше думала? Дебелого воина приветить блазнила, а девчоночка явилась. Ишь, из рубашонки плечо да перетянутая ключица виднеются, ворот съехал, а рук не видать, потонули в рукавах.
— Утром ужо. Порты лучше сыми, молока подогрей. Отпоить молодку надобно, — усмехнулся в усы. — Халена!
Устинья испуганно дернулась, а ну вправду дружникам не послышалось? Осерчает тогда богиня на старую одёжу, хмарь нашлет.
— Вот дура баба! — усмехался Купала, на Устинью глядя, словно мысли ее зрил — где ж видано, чтоб у богов руда шла? Одним анохампоблазнилось, другая верит!
— Всяко бывает! — осуждающе поджала губы тетка, устраивая удобней голову болезной. — Аль ума в тебе, старый, не осталось, аль вовсе окосел — не ведаю? Неуж красу таку дивную средь людей ранее видал? Можа одёжа те ведома да дока, что железки невиданные сробил? Аймак ейный назовешь? А ну и впрямь богиня-воительница, а ты охальничаешь? Видать, гордыня непомерная обуяла, выше богов себя ставишь!
— Тьфу ты! Чего городишь, балаболка? — неуверенно заворчал десничий, задумчиво разглядывая лицо чужачки, и засомневался, засопел: А ну вправду сама Халена в городище пожаловала? Кто их, богов, знает, чего над нами, смертными, учудят? Опять же, какая из этой девчонки — Халена? Тонка, что ветка березовая, куда ей меч поднять? Халена-воительница, что мать мирянам, не раз о беде упреждала, от выкомурыаймак берёжила. Всем ведомо, что дева-богиня сильна без меры и нрав, что огонь, и за правду да честь завсегда вступится, подмогнёт, а ежели неправый в сечу с ее именем полезет, ворожить не надо — поляжет. Не стерпит охальства Халена, накажет неправого.
Купала хотя и кедрачник исконный, но что в вере, что в алабореих племя с мирянами лишь в малости рознилось, и деву воительницу, и жениха ее Грома, и отца Солцеяра, что те, что другие почитали. Но мирян она особливо хранила. Старики баяли: не раз, человечье тело вздев, являлась к ним перед лютой годиной и завсегда приметна, не спутаешь. Однако с той поры, когда в последний раз видеть ее довелось — тьма зим прошла. Уж правнуки тех удальцов-счастливцев сгинули, и их правнуки, а память осталась, живет благодарность людская, не ослабевает. В каждой домине, на каждом празднике про то время лихое да подмогу светлую и несмышленышам малым, и мужам именитым сказывают. Сколь же Халене без надобности объявляться было? А вот на тебе!
