Потом над оврагом опять занялась заря. Немец вернулся на свой наблюдательный пункт, но местность была безлюдна, как накануне, и Вальтера Шнафса одолели новые опасения — теперь он боялся умереть с голоду. Он уже воображал, как лежит на спине в этой глубокой яме. Глаза у него закрыты, и зверье, всякое мелкое зверье, подбирается к его трупу, вонзает в него зубы, набрасывается со всех сторон, заползает под одежду и клочьями рвет похолодевшую кожу. А здоровенный ворон острым клювом выклевывает ему глаза.
Тут он совсем потерял голову, решив, что от слабости вот-вот лишится чувств и больше не встанет. Он собрался было бежать в деревушку, отважиться на что угодно, пойти на любой риск, как вдруг заметил трех крестьян, направлявшихся в поле с вилами на плечах, и тут же юркнул назад в свое убежище.
Но едва равнину окутал вечер, немец с трудом выкарабкался наверх и, боязливо пригнувшись, затрусил к отдаленному замку: это было все-таки лучше, чем идти в деревню, казавшуюся бедняге сущим логовом тигров.
На первом этаже горел свет. Одно из окон было даже открыто, и оттуда доносился запах жаркого, который ударил Вальтеру Шнафсу в нос и проник в глубины его судорожно сжавшегося желудка, запах, от которого у него перехватило дыхание, — неотразимый, зовущий, преисполняющий сердце мужеством отчаяния.
И он, не раздумывая, просунул в окно голову с нахлобученной на нее каской.
За большим столом обедало восемь человек прислуги.
Внезапно одна из женщин разинула рот, выронила стакан и на что-то уставилась. Все глаза устремились туда же.
Слуги увидели врага.
Боже! Пруссаки в замке!..
Раздался вопль всеобщего ужаса, вопль, в который слились восемь возгласов на восемь разных ладов; он сменился грохотом, суматохой, давкой — люди повскакали с мест и ринулись к дверям, ведущим в коридор. Стулья попадали, мужчины, сбивая женщин с ног, запрыгали через них. В одно мгновение кухня опустела, и перед Вальтером Шнафсом, остолбенело торчавшим в окне, остался только заставленный едою стол.
Поколебавшись немного, он перелез через подоконник и начал подкрадываться к тарелкам. Измученный голодом, он дрожал от лихорадочного нетерпения, но страх все еще останавливал, сковывал его. Он прислушался. Все в замке ходило ходуном: хлопали двери, наверху кто-то бегал. Пруссак, напрягая слух, тревожно ловил эти неясные звуки; вскоре за ними последовали глухие удары тел о мягкую землю, словно люди бросались со второго этажа вниз.
