Щетинин хорошо знал все эти истории. Иные из них ему самому приходилось в свое время разбирать, составлять о них протоколы, заключения. И все же, хорошо зная «художества» Авдохина, настроенный к нему без всякого снисхождения и сочувствия, Щетинин, когда Авдохина привлекли в связи с делом, лежавшим на столе, посчитал маловероятным, что он и есть тот страшный преступник, которого разыскивает милиция. Как ни старался, но так и не смог настроить себя на мысль, что между пьяницей и дебоширом Авдохиным и тем, что произошло в селе Садовом, есть прямая и непосредственная связь.
Сейчас, глядя в окно на сутулую фигуру пьяноватого Авдохина, Щетинин подумал об этом снова, в который уже раз. Так ходить по земле, под солнцем, по людным улицам, как все, не обнаруживая памяти о содеянном, страха разоблачения, встречаться с людьми, смотреть им в глаза… Держать за руку сына, покупать баранки, воздушные шарики… Огорчаться огорчениями мальчика и радоваться его радостям… С немалыми неожиданностями познакомила Максима Петровича жизнь и долгая служба в районной милиции. Он выработал в себе привычку доверять только фактам, точным фактам и только факты принимать в расчет. Но все же иной раз доверял и чувству, интуиции. Бывало, что в иных случаях как раз чутье-то и подсказывало истину, подталкивало на верный путь. Свое мнение о непричастности Авдохина к совершенному в Садовом преступлению Максим Петрович строил в основном на чутье. Он почему-то верил в эту подсказку интуиции, она казалась ему не менее значимой, чем подлинная реальность, факт. Но, может быть, он и ошибается? «Человеческая душа – потемки», – любит говорить Муратов…
Проскрипев сапогами, Муратов вернулся к столу, сел, погрузив голову в высоко поднятые плечи, приладил на крупный, с торчащими из ноздрей волосинками нос роговые очки. Их привез Муратову из-за границы кто-то из знакомых, совершивших туристскую поездку. Муратову они очень нравились. Они и верно шли к его мясистому широкому лицу с седоватыми бровями и серебристым ёжиком над исчерченным складками лбом. Вид у него в этих заграничных очках был солидный, даже ученый, профессорский…
– Все-таки Авдохина, наверно, мы зря выпустили… – сказал он в тоне размышления, держа карандаш за грифель и постукивая тупым концом по обложке «дела».
– Улики всё косвенные, прямых нет.
– Так-то оно так, – постукивая, проговорил Муратов. – Но ведь сколько их, этих косвенных! Да и каковы! В прошлые времена иному следователю их за глаза хватило бы, чтоб по всей форме обвинение слепить… На Извалова Авдохин был давно зол, все Садовое это знает. В школе завхозом работал – кто его снял? Извалов. За пьянку и кражу оконного стекла. В совхозе Авдохин на складе горючего работал – кто постарался, чтоб его сняли за разбазаривание горючего и несоблюдение правил хранения? Опять Извалов. Как член совхозного партбюро и комиссии народного контроля. Наконец, последняя история. Кто дал знать в райпотребсоюз, что Авдохин сортность товаров завышает, сбывает вторые сорта за первые, а разницу – себе в карман? Кто был причиной ревизии? Опять же Извалов. Грозил ему Авдохин принародно? И не раз. Кричал же пьяный: «Я твоих детей сиротами сделаю!» Вон сколькими свидетельскими показаниями это зафиксировано!
