Радостны люди. Но один человек всё же в трауре. В притворном трауре. Чёрный Мамонт стоит поодаль, не участвует в танце, ему не полагается. Высокий, черноволосый, виден издалека, даже с колен. Чёрный Мамонт глядит в сторону женщин, не на охотников. Режущему Бивню это кажется несколько странным, ведь всё же траур притворный, ведь всё же душою Чёрный Мамонт наверняка с охотниками, а вот глядит не туда. Режущий Бивень знает, куда глядит Чёрный Мамонт, догадывается – и теперь ни о чём уже думать не может, только об этом.
Шаман снова бьёт в бубен, громко-громко бьёт в бубен – и вдруг прочной глыбой падает тишина. Остатками жертвенной крови шаман заливает священный огонь, пламя гаснет, шипит, обращается в густой дым, возносящийся в царствие духов. Застывший круг распадается. Охотники обнимают друг друга. А женщины мягкими ветками игриво стегают четвёрку проливших свою кровь. Режущий Бивень очнулся от своих дум, закрыл глаза и мысленно просит прощения, ощущая удары пахучих веток по голове и плечам. Правда, ему не совсем понятно, в чём же его вина? Это тоже притворство, как у Чёрного Мамонта, с показным смирением он терпит все игривые удары. Так нужно, так заведено, конечно, никто не посмеет роптать, никто не поймёт такого ропота. Смирение, только смирение. Режущий Бивень изображает смирение или и вправду смирился. Наверное, вправду. Женщины выбивают остатки вины, вытрясают дух зла. И когда стеганья прекращаются, Режущий Бивень может подняться с колен. Теперь он такой, как и все, теперь он очистился и обнимается с остальными охотниками; потом к ним подбегают женщины, дети – и все стремятся дотронуться до счастливых победителей. И вот, наконец, начинается пир.
****
Одинокая львица как ветер – свободна. Как много ей видно одной: никто не тревожит, не беспокоит. Можно наблюдать за бегущими облаками, за блестящими узорами солнца в траве, за скучающими древесными тенями и за шелестом щуплых листьев, за усталым бормотаньем травы – за всем. Можно прикасаться, щупать всеми чувствами, как катится по земле лето, как день набухает и кувыркается, как бесшумно крадётся ночь. Львы – как все звери, не как двуногие. Нет у них в голове сита, которое отсеивает чуть ли не половину из того, что можно слышать, видеть и чуять, оставляя взамен только одно, непреклонное – у львов тоже есть непреклонное, но не такое… Оно – внутри. Потому нет нужды им что-то придумывать и тосковать, когда придуманное не стыкуется с тем, что видят глаза и слышат уши. У львов глаза видят заранее и уши слышат заранее, до того, как придумать. Многие полагают, будто львы только спят. Когда львы все вместе, тогда они, действительно, долго спят. Но когда львица одна, её тянет вперёд, будто сама даль машет хвостом перед ней, как вожак. Львица следует за вожаком. Всё интересно на этой земле. Как солнце выплёскивается по утрам, как укрывается вечером, как бегут легкокрылые облака, как блестят звёзды, как бормочет трава – они все говорят об одном, они шепчут: «Иди!» Как идёшь на охоту за пищей, так иди на охоту за жизнью. Не сворачивай. Иди и смотри, нюхай и слушай, чувствуй и ощущай. Нечто подобное все говорят, всё и вся. Нечто подобное чувствуется, не выразимое, но живое.
